Естественно, моими авторами были не только те, письма которых здесь опубликованы.
«Я сын твой, Москва!» Леонида Жуховицкого, тонкого, умного, образованного; «За синей птицей» Ирины Нолле, столько испытавшей в своей неординарной судьбе; «На чужбине» Льва Любимова, эмигранта, вернувшегося в Россию, блистательного журналиста и тонкого знатока русской и западной живописи, искусства вообще; «Отава» и «Тучи идут на ветер» Владимира Карпенко, инвалида – солдата Великой Отечественной войны, сказавшего свое слово в историческом романе о Гражданской; «Забайкальцы» Василия Балябина, иркутянина, написавшего роман о забайкальском казачестве, судьбы которого в чем-то весьма важном и существенном напоминавшие судьбы донского, кубанского и терского; «Хлеб – имя существительное» Михаила Алексеева и «Люди не ангелы» Ивана Стаднюка, сыгравших в моей судьбе особую роль; «Сотворение мира» Виталия Закруткина, превосходный роман в двух книгах, принесший в литературу новые мысли и образы; «Шаги за горизонтом» Владимира Максимова – все эти и многие другие имена и книги заполняли мои мысли и время, каждое из этих имен заслуживает особого внимания... О некоторых книгах, которые приходилось подписывать в набор и печать, мне приходилось писать в периодике, в журналах «Огонек», «Октябрь», «Волга», «Молодая гвардия», в газетах «Литературная газета», «Литература и жизнь», «Правде», но об этом чуть позже.
Побывал у Виталия Закруткина в станице Кочетовской, в Астрахани – у Карпенко, в Саратове – у Григория Коновалова. В Вологду приглашал Василий Белов, в Иркутск и на Байкал – Василий Балябин. И не просто посмотреть и себя показать, как говорится, а работать над книгой... До сих пор жалею, что не поехал, какие-то дела удержали меня в то время, а потом – не получилось.
Как-то после работы над книгой пошли мы с Володей Максимовым в ЦДЛ. Я согласился, потому что знал, Владимир Емельянович в «завязке», то есть недавно вышел из загула, а потому остроумен, разговорчив, добродушен. За столом в центре ресторанного зала сидели за трапезой Василий Белов, Николай Рубцов и еще кто-то.
– Виктор! – сказал Владимир Максимов. – Познакомь меня с Беловым...
Читал Владимир Максимов Василия Белова или нет, сейчас это несущественно, я «своим» рассказывал друг о друге, Белову – о Максимове, Максимову – о Белове, и как только все, что понравилось, приглянулось мне, сразу становилось достоянием широкого круга писателей, особенно интересные разговоры, повторяю, происходили в ЦДЛ.
С неохотой я согласился, не люблю подходить к «чужим» столикам, вмешиваться в ход беседы, не люблю, чтобы и ко мне подходили, когда шел какой-нибудь интересный разговор во время дружеского застолья, но тут такой случай: и Владимиру Максимову, и Василию Белову я уже знал цену. Подошли, познакомил, они знали от меня друг о друге, им хотелось пообщаться, чуточку для приличия посидев с ними, я поднялся, а вслед за мной поднялся и Николай Рубцов.
Вместе мы вышли из ЦДЛ, вышли на улицу Горького, нам было по пути до Бутырского хутора, Рубцову – в общежитие Литературного института, а мне – домой, на улицу Милашенкова. Запомнилась одна деталь – Николай Рубцов был в валенках, а стоял март, уже развезло, снег таял, а он шел, как будто так и надо, не обращая внимания на удивленные взгляды встречных москвичей. Почти всю дорогу он читал стихи. Может, его валенки были подшиты кожей? И он не промок тогда? Шел 1966 год. Я и подумать не мог в это время, что эти три имени – Белов, Максимов и Рубцов – вершинные явления в русской литературе середины 60-х, а я все еще искал нового Шолохова, дерзкого, отважного, гениального... Но, увы...
Все это время я внимательно следил за скупыми сообщениями о Шолохове в нашей печати.
Зимой и весной он обычно жил в Вешенской, ну а осенней порой Шолохов чаще всего оказывался в глухих местах Западного Казахстана, то на озере Чалкар, на гусиной охоте, то в междуречье Волги и Урала. На газике исколесил весь Западный Казахстан, познакомился со многими работниками совхозов и колхозов, с председателями и чабанами, партийными работниками и агрономами. Здесь, на казахстанских просторах, Шолохов узнал о присуждении ему Нобелевской премии. Здесь же дал и первое интервью по этому случаю. Потом еще некоторое время имя Шолохова появлялось в газетах и журналах. По-прежнему он иногда бывал за границей. И об этом давались коротенькие сообщения.
К тем годам относится и еще одна моя встреча с Михаилом Александровичем Шолоховым. Как-то позвонил мне поэт Владимир Фирсов, спросил, подарил ли я свою книгу Шолохову. Нет, конечно. Как-то неудобно.
– Поедем сегодня на Казанский вокзал провожать его, там и подаришь. Я говорил ему, он заинтересовался и хотел бы познакомиться. У депутатской комнаты встречаемся, Михал Александрович приедет на час раньше.
Так и порешили. Ждем на Казанском вокзале у депутатской комнаты, как договорились. Сюда же пришла и старшая дочь Михаила Александровича – Светлана. За час до отхода поезда пришел Шолохов. Но только минут тридцать беседовали втроем, а потом стали подходить другие провожающие, и разговор принял несколько специфический характер, весьма деловой, о строительстве дорог, о бумаге и прочих разных разностях.
Узнав о том, что мы с Фирсовым едем в Семхоз, находящийся недалеко от Загорска, Шолохов сказал:
– А ведь до войны Пушкино, Заветы Ильича, Правда, все станции по вашей дороге, знаете, конечно, казались глухоманью. Долго тащился туда паровичок из Москвы. Жил я в тех местах однажды. Хорошо было, лес, тишина, многие восторгались, а мне было скучно, тоскливо на душе. Потом только догадался, что тяготит меня: нет степного простора. Глаза повсюду начто-то натыкались. Я ж степняк... Там, в степи-то, куда ни посмотришь, всюду простор, безбрежность и ровная степь, гладкая, как стол. Всегда радовался, когда в лесу попадалась просека, выйду и смотрю вдаль, хоть чем-то напоминает степь, видится далеко...
Шолохов рассказывал о своих заграничных поездках, отдавал должное дорогам, которые там сохраняются в идеальном порядка. Видимо, был этот вопрос для Шолохова очень актуальным.
Минут за десять до отхода поезда в депутатской комнате собралось уже довольно много значительных чиновников, государственных и литературных, нас с Фирсовым оттеснили на третий план. Все вместе вышли на перрон. Шолохов шел впереди. И все узнавали его, останавливались, смотрели вслед. У вагона стали прощаться. Очередь дошла и до меня. Крепко, по-русски расцеловались, и Михаил Александрович скрылся в вагоне, через несколько минут встал у окна своего купе.
Книгу «Гуманизм Шолохова» я подарил Михаилу Александровичу одному из последних: книга вышла в начале 1966 года, и я с небывалой до сих пор радостью (первая моя книжка вышла до этого в 1963 году в «Искусстве» – «Метод. Направление. Стиль», о чем уже упоминалось здесь) рассылал ее во все стороны: Белову – в Вологду, Анатолию Иванову – в Новосибирск, Астафьеву – в Пермь, Носову – в Курск, Григорию Коновалову и Николаю Шундику – в Саратов, Владимиру Карпенко – в Астрахань... Уж не говорю о своих московских авторах... Эта книга поставила меня в ряды русской писательской дружины. Встал вопрос о приеме в Союз писателей СССР. Я попросил рекомендацию у Кузьмы Яковлевича Горбунова, внимательно прочитавшего книгу и наговорившего мне много добрых слов. У кого ж брать, как не у единомышленника.
