Мистер Берзиньш, делая вид, что не замечает, как огорчена и разочарована жена, снова принялся за старое, продолжая упрекать в том, что по ее вине коммунисты отняли у них дочь, прополоскали ей мозги, превратили в комиссаршу, скандирующую советские лозунги.
— Почему же миссис Берзиня с этим примирилась? — возражаю я. — Почему не скажет, что в этом нет ее вины?
— Говорила, и не раз, но он во всем привык винить жену, и она привыкла быть во всем виноватой. К тому же не так все страшно, как посмотришь на других…
— Но это ужасно, — я, как ни странно, не в состоянии смириться с привычной формулой. Теперь я понимаю, что морщины вокруг рта мистера Берзиньша — отвратительная гримаса, хотя еще за минуту до этого они мне казались знаком спокойной старости. Я замечаю нерешительность миссис Берзини, когда она перебирает в пальцах янтарные бусы. За благополучием и праздниками, даже спустя столько лет, у каждого свои шрамы, оставленные войной и изгнанием, но чтобы их увидеть, надо научиться смотреть.
— Война растлевает людей, — говорит мама. — Кто знает, с чем готов мириться во имя прошлого каждый из нас? Сколько еще несчастных браков и отчаяния?
Она вопрошающе смотрит на меня. Но я на сей раз отступаю.
— Да нет, — говорю, — ведь война была так давно.
— Неужто? — бесстрастно произносит она и встает.
— Но страдания закаляют, ведь так? — не сдаюсь я. — Так должно быть, так все говорят. Те, кто пережил войну, стали сильнее, сломить их теперь не просто, все можно преодолеть.
Слова мои звучат не столь убедительно, как мне бы хотелось, скорее раздраженно и грубо, но я продолжаю:
— Прошлое надо забыть, нельзя все время себя жалеть, другим было еще…
Но мама то ли не слушает, то ли не согласна. Я замолкаю, потому что понимаю — слова, которые я слышала и не задумываясь повторяла сотни раз, даже самой мне кажутся нарочитыми и пустыми.
Гости один за другим выходят на веранду, в комнатах жарко, и мы с родителями встаем, собираемся уходить.
Появляется миссис Берзиня, искренне благодарит нас. Ее достойное, чуть церемонное поведение отнюдь не свидетельствует об агрессивном и безжалостном отношении к ней мужа, о ее смирении или горе, вызванном утратой дочери.
Из комнаты долетает мелодия народной песни, Лаймонис играет в цветистой манере Либераччи, но тут мотив подхватывают голоса, уводя за собой аккомпаниатора. Мирдза смотрит на меня, кивает. Как и все присутствующие, она выглядит счастливой. Может быть, если Джо еще когда-нибудь отпустит меня сюда одну, я спрошу у нее о гибели Анны. Сейчас момент для этого кажется не совсем подходящим.
Вей, ветерок, гони лодочку,
Неси меня в Курземе.
Посулила мне хозяюшка
Свою дочку-мукомолочку.
Посулить-то посулила,
А отдать не отдала,
Мол, я горький пьяница.
Эта песня как бы неофициальный латышский гимн. Ее скорбная мелодия пронизана мечтой о возвращении в Курземе, в западную часть Латвии. Ее поют не только на семейных торжествах, но и на официальных мероприятиях. И когда тысячи голосов поют ее на национальных Праздниках песни, которые проводились в независимой Латвии и которые по-прежнему проводятся в Соединенных Штатах, мало кому удается сдержать слезы.
Я останавливаюсь и вслушиваюсь в слова. Мне понятна эта тоска, я тоже хотела бы вернуться в те места, которые могу назвать родными. Обычно я симпатизирую и влюбленному, которого разлучают с любимой, — о, какая печальная и романтичная история! Но сегодняшний день потребовал от меня столько душевных сил, что, может быть, именно поэтому я воспринимаю все несколько иначе.
Чью корчму опустошил я,
У кого коня загнал?
Свои деньги я потратил,
Своего коня хлестал.
Сам себе невесту выбрал,
Без родителей сосватал.
А этот удалец из песни мне не так уж и нравится, внезапно думаю я. Да он просто хвастун, он ищет и находит себе оправдание. Ему совершенно все равно, что разлука и для матери, и для дочери невыносима. Страдания женщин столь же подлинны, как и страдания мужчин. Сегодня, здесь, я увидела, как мучаются и те, и другие. Сколько глупых дискуссий когда-то, давным-давно было в Латышском центре.
Кто страдал больше во время войны — мужчины или женщины?
Все. И дети тоже.
Что матушка из Курземе сказала жениху? Разве она не сказала: «Уходи! Тебе моя дочь не достанется». Как жила она, потеряв свою дочь? Какую песню пела дочь, одна среди чужих, в чужой стороне? Так и прожили они всю жизнь в разлуке? Или наконец помирились? И такая песня должна быть, думаю я. Если же нет, кто-то должен ее написать.
Прошло два года, я сижу на кровати, я одна. Лампа бросает круги света на белые, без морщинки полотняные простыни и на бабушкин старенький вязаный красный плед. На ночном столике стопка книг и пачка писем от Бориса, он пишет из университета. Повсюду темно, окна затянуты шторами, все двери закрыты. Мне странно, что вокруг такая тишина и покой, в то время как во мне все клокочет, меня раздирает чувство вины и сожаления.
Мама умерла больше года назад. Перед ее смертью мы так и не помирились; после приступа неудержимых слез в супермаркете я больше не пролила ни слезинки. Тогда две женщины в годах, иностранки, держали меня за руку и гладили по плечам, но я им не стала объяснять, что со мной. Я живу, осознавая горечь утраты, но до сих пор не могу облечь в слова свою печаль и любовь, свою боль.
Сегодня вечером я заперла все двери, чтобы Джо не смог войти. Обычно он приходит домой после закрытия принадлежащих ему бара и ресторана. Меня будят его тяжелые шаги, звяканье льда, который он бросает в стакан с виски, вот он поднимается по лестнице, цепляясь за ступеньки, но я лежу тихо, притворяюсь спящей, так как отлично знаю, что будет дальше. Он примется вытряхивать из карманов мелочь, станет раздеваться, спросит меня, где его пижама. Вздохнет по поводу тяжелого дня, начнет перечислять все неприятности, случившиеся с ним за день, упрекнет меня за равнодушие. В конце концов с кряхтеньем и стонами повалится на кровать и выключит свет.
— Еще один день в задницу, — скажет он. После чего наклонится надо мной и спросит:
— Ты спишь? Ты же, черт побери, не спишь. Ты просто притворяешься.
Пока он будет изучать мое лицо, я упорно не буду открывать глаза.
В конце концов Джо отвернется, то ли поверив, что я сплю, то ли так и не разобравшись, сплю я или притворяюсь. Он примется перекладывать подушки, пару раз стукнет по ним кулаком.
