Сохатый стоял в почетном карауле, устремив взгляд на дальнюю стену фойе, по которой летел в лазурную даль большой силуэт реактивного бомбардировщика. Его полет над залом, наполненным печалью и горем, заставил Ивана подумать, что на земле и на воде все имеет начало и все имеет конец. Лишь прекрасное и суровое небо вечно в своей бесконечности, и, видимо, у летчиков с небом никогда не будет мира, если даже на земле не будет войны… И тут его мысль как бы споткнулась: вспомнились похороны Сережи Терпилова. Сережа пролетал у него ведомым полвойны и погиб от снаряда врага в последний день. Пушкарев помог освоить новую машину и погиб от злой непогоды в последний их совместный полет. Погиб так же, как Терпилов, когда уже оставалось только отпраздновать победу…
Полковник Сохатый, сидя в пилотской кабине, наблюдал, как постепенно день угасает, уступает место ночи.
Подготовку самолета и экипажа к учебному вылету на разведку он специально закончил чуть раньше, чтобы побыть с десяток минут наедине с вечером. Иван Анисимович любил в одиночестве наблюдать, как природа замирает в неподвижности, а даль все больше наполняется сгущающейся синевой. В наступающем вечернем безмолвии он улавливал печаль всего живого по уходящему дню, отчего и ему становилось немного грустно.
Давно наблюдая себя в это время, изучая поведение летчиков, он убедился, что сумерки ― время борьбы света и тьмы ― всех берут в полон, только одни замечают в себе смену настроения, а другие, менее наблюдательные и эмоциональные, считают, что с ними ничего в этот период не происходит… Вечер ― итог части бытия, время ожидания человеком встречи с житейскими радостями, которые и его, Ивана, не обходят стороной, но в вечерние часы Сохатый не может избавиться от чувства сожаления и какой-то неопределенности. За спиной остается прожитый день, а впереди, завтра, ждет нечто и знакомое, и неизвестное, теряющееся в неясности очертаний. Иван Анисимович пытался понять, почему у него появляется такое ощущение, но долго не мог найти его истоков. В конце концов, как ему показалось, он все же докопался до сути: четыре года войны почти ежедневно в вечерние сумерки полк прощался с погибшими в боях, отдавал им последние воинские почести. А после невольно думалось и о своем завтрашнем дне войны, конец которого всегда терялся в туманной дали. Засыпая, он иногда знал время своего первого завтрашнего боевого вылета, но не больше…
Если вечером в комнате Иван оставался один, он не торопился включать электричество. Наблюдал, как мир за окном начинает видеться мягким и расплывчатым, стушевываются расстояния. В какой-то момент он включал лампу и убеждался, что она ― плохой помощник, так как без нее вроде бы даже виднее.
Полковник Сохатый, если не вынуждали обстоятельства, сам летал только ночью. Помимо обычных профессиональных сложностей он видел в этом и трудности жизненные: летчик ― дитя солнца, и ночью ему каждый раз приходилось преодолевать и этот созданный веками физиологический барьер, заставлять себя оставаться работоспособным. К тому же в такой методике личной тренировки ему виделся и большой служебный смысл: экономилось его личное рабочее время, потому что летчик, летающий постоянно ночью, всегда готов полететь днем.
Уважительнее отношение к ночному полету появилось у него давно. Наверное, с того далекого памятного боевого вылета в Польше, вокруг Сандомирского плацдарма, когда добровольцы превзошли не только себя, но и выиграли сражение за жизнь. Рассказывая тогда Любе, как они боролись с ночью, он поклялся ей, что овладеет ночным полетом, и сдержал слово. Двадцать лет прошло с тех пор… Оказываясь теперь иногда в дневном небе, Иван частенько иронизировал над собой:
"Вам, товарищ командир, должно быть стыдно жечь топливо днем и тратить на это служебное время. Днем вам положено трудиться на общество, а не уклоняться от ответственности. Подчиненные-то считают, что командир в воздухе не работает, а отдыхает".
Когда позволяло время, он любил уходить в ночной полет из сумерек. Реактивная авиация с ее скороподъемностью и большими скоростями позволяла ему в этом случае за один вечер трижды полюбоваться солнцем: посмотреть заход с земли, а потом, набирая высоту, увидеть, как оно вновь выплывает из-за горизонта ему навстречу, чтобы через некоторое время утонуть в густых красках заката, теперь уже до утра.
* * *
Иван Анисимович взлетел и устремился вслед скрывшемуся с глаз солнцу. Подчиняясь летчику, самолет-разведчик быстро набирает высоту, и чем она становится больше, тем ярче открывается экипажу западный небосвод в живых красках полыхающего пожара. Игра света завораживает, притягивает к себе взгляд. Не хочется смотреть на приборы в темной кабине ― жаль пропустить появление какого-то нового цвета, смешение, казалось бы, несовместимого и появление иных, необычных и совсем неожиданных тонов.
Управляя машиной, Сохатый с нетерпением ждет нового свидания с солнцем. По его расчетам, самолет надо поднять выше еще примерно на тысячу метров, чтобы увидеть "восход"… Далекий горизонт уже искрится брызгами света. Еще несколько мгновений напряженного внимания, и скорость машины выталкивает из воспламенившегося неба звезду земной жизни. Солнце летит навстречу Сохатому нестерпимо ярким блеском, ударяет по глазам, принуждает его зажмуриться и пригнуться за козырек фонаря.
Победив слепоту, Иван заставляет себя поднять голову и, прищурившись, смотрит на хоровод красок в пламени света. От яркости небосклона глаза его застилаются горячей слезой, и ее капельки выкатываются на щеки, проникают под кислородную маску и соленоватой влагой смачивают губы.
Нетерпеливое ожидание сменяется у Сохатого чувством радости, переходящей в восторг, вырастающей в гордость за всех крылатых людей, потому что никому, кроме летчиков, жизнь не дала счастья видеть так широко матушку-Землю в ее разнообразии и неповторимом движении жизни.
"Здравствуй, ушедший день. Хоть не надолго, но мы догнали тебя. Я рад нашей встрече. Она доказательство того, что нам, летчикам, не случайно по-особому исчисляют трудовой стаж".
― Штурман! Что молчишь? Иль ты не видишь чуда? Мы же с тобой нормальные люди, а не дальтоники. Разве можно остаться равнодушным к такому великолепию!
― Командир, не много ли слов? ― в голосе Лапшина дружеская теплота. Сами же требуете от экипажа лаконичности… Формулирую: еще раз убеждаюсь, что не напрасно живем и на небе расписываемся… Будем работать. Давайте разворот вправо.
― Кто вы, товарищ Лапшин: сухарь, логарифмическая линейка или человек?
