— Эзбер-ходжа… Вы что-то хотели сказать про Шасенем…
— Ну да! И я удивляюсь, что ты еще тут! Разве не знаешь, что у нее назначена свадьба?
— Свадьба?!
— Да. Шасенем сказала: если вовремя не приедешь, она примет яд и умрет.
— Когда свадьба? — спросил одними губами Гариб.
— Понимаешь ли… — смутился купец. — В Бухаре был дешев урюк. И я…
— Когда свадьба?! — повторил Гариб. Ему ответила Гюль-Нагаль почти весело:
— Сегодня.
— Сегодня?! Эзбер-ходжа сказал:
— Да, в первую пятницу после осенних праздников. Значит, сегодня.
Дикими глазами Гариб посмотрел вокруг и со всех ног ринулся неизвестно куда.
— Гариб! — крикнул Эзбер-ходжа. Куда ты? Где Диарбекир, а где Халап-Ширван. Туда два месяца пути!
Но Гариб скрылся за поворотом улочки. Купец поглядел на ширванцев, слышавших и видевших все, махнул рукой:
— Этот сгорел от любви, — и спросил у Гюль-Нагаль. — Но почему ты ему не сказала про свадьбу?
— Пусть поплачет, — ответила Гюль-Нагаль. — За то, что меня оскорбил.
— Он осмелился?! Гюль-Нагаль усмехнулась:
— Нет, на это-то он не осмелился. Просто он сказал… Но я уже забыла, что он сказал: я не помню обид.
— Ты хорошая, — сказал Эзбер-ходжа и обнял жену.
29
Разве может сравниться чья-либо быстрота с быстротою влюбленного сердца? Мир велик, есть в нем пустыни, есть сады, есть реки, и есть даже моря. И помимо того, мир полон чудес. Едва Гариб выбежал за город, слышит — топот, глядит — рядом всадник сдерживает коня, и конь бьется в узде, будто в челку ему забрался муравей.
— Юноша, — спросил всадник. — Куда держишь путь?
— Я хотел попасть сегодня в Тебриз!
— Садись позади меня на коня!
Гариб вскочил на седло позади всадника.
— Закрои глаза!
Гариб обхватил руками всадника, зажмурился.
— Теперь открой!
Гариб глянул и не поверил себе: перед ним белели стены и минареты Тебриза.
— Виноват, я ошибся… Я хотел сказать, мне надо в Мерв!
— Верблюд хорош горбатый, а слово прямое! Закрой глаза… Теперь открой!
Перед ними блестели голубые купола и минареты Мерва, Гариб слез с коня и упал на колени:
— Виноват, трижды виноват: но ты знаешь, если человек решил лгать с утра, то должен лгать до конца. На самом деле мне надо в Диарбекир!
— Экой ты неверный! — сказал всадник. — Ну да что делать: прощаю тебя в последний раз. Садись!
Гариб опять взобрался на коня.
— Закрой глаза… Теперь открой!
И Гариб вскрикнул от радости: перед ним была Золотая крепость шаха Ахмада. Смеркалось, в небе загорались звезды. Гариб слез с коня:
— Кто ты, чудесный всадник? И как мне тебя отблагодарить?
Всадник приподнял надвинутую на глаза пастушью шапку, Гариб узнал его:
— Хидыр? Покровитель пустыни?!
Да, это был он в своей простой одежде.
— Возьми из-под копыт моего коня ком земли, — сказал Хидыр. — Если тебе не поверят, что был сегодня в Халап-Ширване, вели привести слепую: помажь ей глаза, и она прозреет.
Гариб наклонился, взял из-под копыт коня ком земли, поднял голову: всадник и лошадь исчезли.
30
Небо стало совсем темным и покрылось звездным бисером, когда Гариб добрался до кибитки своей матери. Остановившись у входа, он громко кашлянул:
— Мать! Ради странствующего твоего сына впусти переночевать.
И услышал знакомый голос:
— У меня нет сына. Он утонул. А для ночлега есть дома богатых. Ступай в Золотую крепость — там свадьба.
— Мать, я твой сын, — сказал Гариб и вошел. Решетчатый остов кибитки был едва виден в красном отсвете угасающего очага.
— Мой сын утонул. Говорят тебе, утонул! — сердито сказала мать. — Его нет в живых.
— Не говори так со мной, о матушка, не прибавляй горя к горю!..
Гариб раздул угли очага, заплясали отблески пламени, и в их свете увидел лицо матери: она была слепа.
— С тех пор как я рассталась с Гарибом, я не расставалась со слезами о нем и ослепла. Садись, коли вошел! — добавила она сердито.
Гариб сел, оглядывая убогие стены кибитки, взгляд его остановился на сазе, висевшем на решетке:
— Что это висит у тебя на стене?
— Любопытный ты гость, — проворчала мать. — Это саз, это значит, что на нем играют и поют.
— Позволь мне взять его в руки.
— Нельзя, это саз моего несчастного сына. Уже семь месяцев ничья рука не дотрагивалась до него.
Гариб взял в руки саз и тронул струны:
— Позволь мне, матушка, пойти с этим сазом на свадьбу. Я там буду петь и играть, и все, что получу, принесу тебе.
— Не позволю, — сказала мать. — С тех пор, как нет моего сына, его саз не выходил из дома… — и добавила: — Хочешь идти на свадьбу — иди. Чего ждешь? Раз взял саз, так бери!
31
Перед Золотой крепостью шаха Ахмада теснился народ, из ворот доносились звуки свадебных барабанов. Какой-то старик, опершись обеими руками на посох, говорил:
— Таков этот мир: поет соловей, а роза достается колючкам.
А во дворце при свете факелов шел пир. Кто-то возгласил:
— Восхвалим невесту!
Все повернулись к пологу, за которым скрывалась невеста.
— Она словно солнце в созвездии Близнецов! Будто луна в созвездии Рака! — начал восхваления рыжебородый домула Сеитнияз-мюнеджим, вновь допущенный ко двору.
— И я бы сказал про нее «месяц», да рот у нее есть! — подхватил другой визирь. — Сказал бы «солнце», да глаза есть!
— Ее красота такова, что она может сказать: «Ручей, остановись — я буду струиться. Луна, не свети — я буду сиять!» — сказал третий.
Заиграли музыканты. Нестройным хором кричали захмелевшие гости, Шавелед хвастал.
— Она так красива, что жаль коснуться ее немытыми руками!
А по ту сторону полога сидела Шасенем и держала чашу с шербетом. Позади нее в маленькую дверь вошла Гюль-Джамаль, сестра Гариба, она вынула из одежды сосудик. Шасенем подставила чашу, и Гюль-Джамаль дрожащими руками — каплю за каплей начала капать из сосудика яд.
Музыканты на пиру умолкли. Перекрывая шум голосов, распорядитель пира крикнул:
— Эй! Есть ли человек, чье сердце воспламенилось от любви? Кто споет нам песню?!
Из теснящейся в дверях толпы вышел Гариб с сазом в руках, его папаха была надвинута на глаза:
— Позвольте мне, бедному страннику…
Шавелед сказал ему:
— Хорошо споешь — награжу!
За пологом Шасенем поднесла чашу с ядом к губам, Гюль-Джамаль закрыла лицо руками и отвернулась. Но зазвучали слова песни, Шасенем замерла.
О пери, твои ресницы —
Ресницы милой моей.
Ты вся — подобье жар-птицы,
Жар-птицы — милой моей…
Гости громкими возгласами одобрили первый куплет. То подыгрывая себе на сазе, то щелкая пальцами по деке, Гариб пел:
