в черновой было: «И полноту кипучих, жарких дум».
Нет, душу пылкую твою
Волнуют, ослепляют страсти
(«Полтава»).
Как юный жар твою волнует кровь
(«Брату»).
Когда нам кровь волнует женский лик
(«Борис Годунов»).
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь
(«Демон»).
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь
(«Евгений Онегин», II).
Представление о душевной жизни, как жидкости, облеклось у Пушкина и в другой образ: жизнь, питающая душу впечатлениями, сама есть вместилище жидкости, откуда душа пьет любовь, ревность и прочее. Этот образ он не раз рисовал целиком; таковы «три ключа», которые поят человека горячей струей юности, волною вдохновенья и холодной влагой забвенья. Обыкновенно он изображает жизнь в виде чаши:
Давно ли тайными судьбами
Нам жизни чаша подана?
Еще для нас она полна;
К ее краям прильнув устами,
Мы пьем восторги и любовь
(«Давно ли»).
Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой
(«Кривцову»).
В составе этого образа всякое чувство, переживаемое человеком, представляется напитком, сладким или горьким, целебным или ядовитым. Так, в стихотворении «А. Шенье» свобода изображена в виде чаши, откуда льется в души целебная влага:
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бредит, жаждою томим.
Тот же образ, в особенности образ жидкого яда, повторен Пушкиным много раз.
Ты лесть его вкусил, земных богов напиток
(«К вельможе»).
В ее объятиях я негу пил душой
(«Дорида»).
Не пей мучительной отравы
(«Когда твои младые лета»).
Ты пьешь волшебный яд желаний
(«Евгений Онегин», III).
Он пил огонь отравы сладкой
В ее смятеньи, в речи краткой
(«Гасуб»).
По каплям, медленно, глотаю скуки яд
(«Зима. Что делать нам»).
(«Стансы Толстому»).
И чашу пьет отрады безмятежной
(«Гавриилиада»).
Я хладно пил из чаши сладострастья
(«Позволь душе моей»).
Играть душой моей покорной,
В нее вливать огонь и яд
(«Как наше сердце своенравно»).
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд
(«Демон»).
(«Полтава»).
Я пил отраву в вашем взоре
(«Тимашевой»).
О, если бы тебя, унылых чувств искатель,
Постигло страшное безумие любви,
Когда б весь яд ее кипел в твоей крови
(«Мечтателю»).
До капли истощив раскаянья фиал
(«Воспоминание в Царском Селе»).
Мои небрежные напевы
Вливали негу в сердце девы
(«Не тем горжусь я», черн,).
И вот уже с Филином
Веселье пьет она
(«Фавн и пастушка»).
В таком же смысле Пушкин употребляет глагол «упиваться» (сравн, выше: «Все ищет вновь упиться им» – нектаром свободы):
Упиваясь неприятно
Хмелем светской суеты
(Вельяшевой).[82]
(дважды: «К Кагульскому памятнику» [«Элегия», 1819 г,] и «Погасло дневное светило»).
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем
(Сцена из «Фауста»).
Пред нею, страстью упоенный
(«Руслан и Людмила», I).
новый Гайден
Меня восторгом дивно упоил!
(«Моцарт и Сальери»).
Наконец твердое состояние духа есть, по Пушкину, как показано выше, холодность и, следовательно, неподвижность духа. Чувство, не изменяющееся в своем составе и не поддающееся воздействию извне, представляется Пушкину отверделым, причем нередко он изображает такое чувство, по аналогии с газообразным, как выделившееся из человека и давящее его извне, то есть как бремя. Так, он говорит:
(«Полтава»).
Лежала в сердце, как свинец,
Тоска любви без упованья
(«Кавказский пленник»).
в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток
(«Воспоминание»).
(«Земля и море»).
Влача в душе печали бремя
(«Руслан и Людмила», VI).
И тяжким бременем подавлен и согбен…
Мучительное бремя
Тягчит меня… влача свою веригу
(«Странник»).
Не только отдельное чувство твердеет, по мысли Пушкина: неподвижным становится и весь дух в целом. Такое общее состояние духа Пушкин определяет как его окаменение, часто указывая и причину этого явления, именно – убыль тепла:
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
(«Евгений Онегин», VI).
Во дни гоненья – хладный камень{146}
(«Кавказский пленник»).
На поединках твердый, хладный
(Там же).
Но все прошло, остыла в сердце кровь…
Свою печать утратил резвый нрав,
Душа час от часу немеет
В ней чувств уж нет.
Так легкий лист дубрав
В ключах Кавказских каменеет.
(«Ты прав, мой друг»).
Цветок полей, листок дубрав
В ручье Кавказском каменеет:
В волненьи жизни так мертвеет
И ветреный, и пылкий нрав
(«Альб. Онегина»).
Здесь речи – лед, сердца – гранит
(«Ответ»: «Я вас узнал» [Е.Н. Ушаковой]).
Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства
(«Братья разбойники»).
В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас
(«Чернь»).
Для нежных чувств окаменел
(«Кавказский пленник»).
Окаменел мой дух жестокий
(«Братья разбойники»).
сердце старика,
Окаменелое годами
(«Полтава»).
К тому ж и без речей рыдающая младость
Мягчит сердца людей
(«Анджело»).
Режь меня, жги меня:
Я тверда, не боюсь
Ни ножа, ни огня
(«Цыганы»).
Точное различение трех физических состояний души в поэзии Пушкина не подлежат сомнению. Оно до такой степени привычно ему, что он изображает эти формы и их превращения одна в другую так, как если бы речь шла о явлениях общеизвестных, нимало не подозревая головокружительной смелости своих образов и речений. Он пишет:
