писали в своем обращении к мировой общественности Л.Богораз и П.Литвинов.
Непрерывным потоком шли письма протеста: письмо новосибирцев, письмо украинцев, письмо свидетелей, письма 79-ти, 13-ти, 224-х, 121-го, 25-ти, восьми, 46-ти, 139-ти… Писали целыми семьями, писали в одиночку. Матрос из Одессы, председатель колхоза из Латвии, священник из Пскова, инженер из Москвы… Писатели, ученые, рабочие, студенты со всех концов страны.
Их выгоняли с работы, из институтов, лишали званий, травили в газетах и на собраниях. Кое-кто каялся, другие становились только настойчивей и непримиримей, и число таких все росло. Посмотрите подписи под этими первыми письмами, и вы увидите фамилии людей, в том же году или через несколько лет ставших подсудимыми. Новые аресты, новые суды — новые протесты. Репрессии становились привычным фактом жизни, а суды, повторяя по всей стране наши первые процессы, превратились в ритуал; толпа у входа в суд, которую не пускают на «открытый процесс», — как сказал Илья Габай, «у закрытых дверей открытого суда», стайка иностранных корреспондентов (если в Москве), крикливые газетные статьи, речи адвокатов, последние слова подсудимых и неизменно жестокие приговоры. Затем опять протесты, протесты, протесты… Только Ленинград все еще не мог до конца выйти из подполья: в 65-м году, в разгар дела Синявского и Даниэля, там судили подпольных марксистов («Колокол»), в 67—68-м, во время московских процессов и демонстраций, — подпольных социал-христиан (ВСХСОН).
Удивительно, как много — при первом натиске гласности — в нашем самом безмятежном в мире государстве обнаружилось вдруг проблем: правовых, национальных, социальных, религиозных. Оказалось, что каждый день происходит столько событий — преследований, арестов и расправ, что понадобилось выпускать в самиздате раз в два месяца информационный журнал — «Хроника текущих событий». Да и вообще самиздат перестал уже быть делом чисто литературным: открытые письма, статьи, памфлеты, трактаты, исследования, монографии. И, конечно, стенограммы судов. Чем больше свирепела власть, тем больше разрасталось и крепло движение — пойди пойми теперь, кто медведь, а кто колода и что из всего этого выйдет.
До чего обидно было именно теперь, в самую горячую пору, отсиживаться в лагере! Одно только успокаивало меня, что среди прочих документов самиздата распространялась по стране и запись нашего суда, составленная Павлом Литвиновым. Все-таки было за что сидеть три года — не в глухой колодец упало все высказанное.
— Ну, что, землячок, иди, сыграем? Свитерок у тебя хороший…
Помотавшись по этапам да по пересылкам, я уже знал немного уголовный мир, его порядки и обычаи. Играть с ними бессмысленно — карты меченые, а уж трюков всяких они знают бессчетное множество. Есть такие специалисты, что вынут тебе любую карту на заказ с закрытыми глазами. Они живут картами: целый день их крутят в руках, тасуют, перебирают, чтобы не потерять сноровку, и, уж если выберут жертву — разденут донага. Но и отказаться теперь значило бы проявить слабость. Не те будут отношения, а мне с ними жить почти три года.
— Давай, — говорю я, — только в преферанс. Народу достаточно, запишем пульку — на всю ночь хватит.
Тут уж он смутился. Преферанс — игра не воровская. Сразу видно, что он никогда в нее не играл. Но и отказаться ему позорно — какой же он вор, если играть отказывается?
— Землячок, ты хоть объясни, что за игра такая, как в нее играть?
Я объяснил. Сели неохотно — куда им деваться? Естественно, через часок ободрал я их как липку. Преферанс — игра сложная, почти шахматы, долго надо учиться, чтобы понять. Пытались они по ходу дела мухлевать — я даже бровью не повел. Мухлюй не мухлюй, а если игру не знаешь — не выиграешь. Тем более в преферанс.
— Ну, вот, — говорю я. — Вещи свои заберите, они мне не нужны. А теперь давайте я вас по-настоящему научу, как играть.
И так увлеклись — всю ночь просидели. Лучшие друзья стали. В старые времена, особенно сразу после войны, уголовники относились к политическим крайне враждебно, грабили их, даже убивали. И в начале 50-х годов нередки были случаи, что политические восставали против власти воров в лагере. Трудно сказать, что изменилось: то ли уголовники, то ли политические, а скорее всего другая атмосфера теперь в стране, — но только вражды этой больше нет. Напротив, к политическим проявляют необычайное уважение, и если сам ведешь себя с ними честно и твердо, арестантской этики не нарушаешь, то всегда и помогут, и выручат.
Но уж зато вопросами замучают! Как-то само собой разумеется: раз политический — значит, «грамотный», должен все знать. И внезапно оказываешься ходячей энциклопедией для всего лагеря. Приходится решать бесконечные споры о том, сколько на свете было генералиссимусов, сколько километров от Тулы до Тамбова и что южнее — Нью-Йорк или Киев? У них почему-то утвердилось мнение, что было всего три генералиссимуса — Суворов, Сталин и Франко. Но слушают внимательно, с почтением и никогда не спорят. Что сказал — закон. Разумеется, все ходили ко мне писать жалобы — я ведь был единственный политический на весь лагерь.
Всегда меня удивляло, как быстро они распознают людей, угадывают их слабости и сразу могут предсказать, кто кем станет в лагере. С одной стороны — фантастическое чутье, хитрость, с другой — поразительная наивность, доверчивость и жестокость, как у детей.
Тем же этапом из Москвы пришел со мной молодой парнишка, лет двадцати двух. Ничем не примечательный парень, но сразу, неизвестно почему, возбудил их неприязнь. Еще на Воронежской пересылке, куда мы с ним вместе попали и где я обыграл в преферанс воров, они каким-то образом проведали, что он прячет сигареты. А с куревом в камере было плохо. Не говоря ни слева, они отобрали у него сигареты и положили на стол для всеобщего пользования. Чуть позже уловил я краем уха из их разговоров, что они собираются его изнасиловать. Пользуясь своим влиянием, я, естественно, отговорил их. Они были очень недовольны моим вмешательством.
— Чего ты за него впрягся? — ворчали они. — Он, козел тухлый, в лагере к куму бегать будет. Видишь, сигареты зажилить хотел.
— Какое это имеет значение? — недоумевал я.
— Как какое значение? Вот ты пришел — всю свою хаванину разделил, не прятал ведь?
Действительно, получилось так, что у меня одного оказались продукты — мать ухитрилась перед этапом передать мне лишнюю передачу. Неделю, наверно, вся камера жила этими продуктами. Но понять связь между сигаретами и кумом я все равно не мог.
Однако они оказались правы, и парнишка этот очень скоро стал в лагере доносчиком, даже на меня стучал периодически приезжавшему в лагерь оперативнику КГБ, хотя отлично знал, из какой беды я его выручил.
