ведро, лопату и выжидал.
Сергей показал на лиственницу:
— Трещину видишь?.. Запломбируй.
Садрый подошел к дереву. Осмотрел его… А потом лопатой небрежно, но точно шлепнул цемент в трещину. Подумал с секунду и широкой крепкой ладонью стал ее заделывать.
— Вот и хорошо, — сказал Сергей. — Жить теперь ей.
Садрый смотрел не мигая. Он знал многое, но чтобы человек мог пломбировать дерево, трещину на нем, видел впервые. По всему чувствовалось, что ему было приятно это открытие.
— Человека, — продолжал Сергей, сняв очки, — тоже губит первая трещина… Удается ее заделать — благо, не удается — жди беды…
Он стоял к Садрыю так близко, что разглядел, как у того капли пота с лица струйками стекают вниз по шее.
— Так. Теперь иди в гурт молодняка. И гони за перевал. До осени сдавать не будем. Без моего согласия — гурт никуда, понял?
— Понял… — сказал Садрый, закинул рюкзак и плащ за спину и двинулся в путь.
— Ну, счастливо! — сказал ему Сергей вслед.
Садрый повернулся. Глянул на зоотехника… И впервые за три месяца знакомства с ним он увидел человека, резко несхожего с тем, который прибыл в совхоз весной. Тот был узкоплечий, очкастый, какой-то беспомощный, и Садрый прятал снисходительную улыбку при встречах с ним. Этот был и шире в плечах, и тверже. И терпеливее. И теперь скорее он, Садрый, виделся самому себе беспомощным и нуждающимся в защите…
— Счастливо… — промолвил Садрый растерянно. Потом откашлялся и пошел в сторону от дороги, по которой погнали гурт, на перевал.
Садрый еще долго был виден шагающим по тропе, потом скрылся в лощине.
Сергей прислонился к ограде, глядя на дорогу. Солнце уже утратило свой беспощадный металлический блеск. Линия горизонта, дальних далей обозначилась теперь ясно и отчетливо. Сергей ждал Магсюма, которого утром отправил на коне в центральную усадьбу за почтой. Его все не было.
«Придется заночевать здесь, — подумал Сергей, — а завтра надо начать объезд совхоза». Объехать совхоз — это значило проделать верхом не одну сотню верст.
Наконец-то ожил легкий степной ветерок. Сергей взглянул на остывающее небо. В дымчатой синеве кружил ворон.
У Сергея уже не было досуга предаваться долгим раздумьям, как прежде. Но при каждой передышке, которая выпадала ему, он с обостренным чувством всматривался во все окружающее и в любой вещи, на которой задерживался его взгляд, хотел увидеть то таинственное, главное, что как бы ожидало своего первооткрывателя.
Ворон кружил медленно, не снижаясь. А потом камнем падал вниз и, будто ударившись о землю, взмывал ввысь и ложился на крылья, испуская звенящие клики, хмельной от простора и одиночества…
«Вот птица, — подумал Сергей, — о которой создалось самое превратное мнение… никогда не знавшая славы орла, чуждая ястребиному тщеславию… Но в отличие от этих хваленых птиц с таким завидным спокойствием встречающая и переносящая все превратности жизни… Может быть, в том и есть настоящая гордость».
Сергей радовался сейчас тому, что все, что он видит и слышит, не скользит мимо него, а проходит сквозь него, рождая в нем ощущение родной стихии, вне которой человеку трудно, почти невозможно раскрыться в полную меру сил.
И ему вспомнилось последнее письмо матери. Она болезненно тревожилась, боялась за каждый его шаг. Она еще писала, что соседи жалеют его; вот, дескать человек: окончил вуз, получил высшее образование — и поехал в глушь, в деревню, в степь, в полудикие места.
Сергей старался рассеять ее тревоги: здесь он доволен, счастлив как говорится. Почему? Да потому, что работать в Москве — семь часов ежедневно сидеть в каменной коробке, что-то писать, считать, чертить — нудная жизнь. Работать здесь — значит носиться верхом, организовывать людей, управлять жизнью совхоза. Это трудно. Но лучше трудно, чем нудно.
Он не обманывал ни себя, ни мать. А если он действительно жалел о чем-то, то лишь о том, что отсюда не может пройти на Лиственную аллею. На Тверской бульвар… В воспоминании о Тоне было что-то мучительное, горькое.
Сергей оттолкнулся от ограды… и тут, шагах в десяти от себя, увидел Ягду. Она стояла и веточкой обмахивала лицо. Сергей на миг оторопел от неожиданности.
— Ягда, — проговорил он, — кажется, ты из тех, которые приходят незаметно…
— А ты из тех, кто прячется, — улыбнулась она. — Как поживаешь?
— Очень хорошо. И мясо выращиваем, и масло выделываем, и кумыс пьем. Здорово, в общем… Вот еще один гурт отправил. Заметь: специально для Москвы. Пусть видят, чем мы тут занимаемся.
Ягда засмеялась:
— И пусть едят на здоровье.
Сняв кепчонку, Сергей провел пятерней по волосам.
— Притомилась?
— Маленько притомилась, — призналась Ягда. — А вообще в степи не чувствуется усталости.
— Истинная правда. Раньше я задыхался, а здесь — хоть бы что!.. Пойдем по ягоды?
— Когда-нибудь… Знаешь, я к тебе по делу.
— А я-то думал… Ладно, давай дело.
— Дом под больницу не строится.
— У меня тоже коровник не строится.
— Нет у меня рабочих.
— У меня тоже нет. Откуда их взять…
Ягда молча кивнула в знак согласия.
— Много у меня людей болеет, — будто про себя, сказала она после короткого молчания. — С детства не могу переносить смерть человека… Когда я не могу спасти больного, удержать его, я сама вместе с ним умираю. Никого не вижу, ничего не хочу…
Она стояла потерянная и притихшая. И горестно-нежное чувство колыхнулось в сердце у Сергея. Он тихонько положил руку ей на плечо.
— Сниму завтра с ферм по человеку, с подводами.
Ягда улыбнулась. Они вместе сели на припеке.
— А как стихи, пишутся? — спросила Ягда.
— Пишутся.
— Хорошие?
— Не знаю, но Гнедому моему нравятся, — отшутился Сергей. — Вчера даже прослезился.
— Может, и мне прочтешь?
— Я прочел бы самые лучшие стихи, Ягда. Тебе первой, — сказал Сергей. — Но самые лучшие еще не написаны.
Степь порыжела. Солнечные дали запорошились золотой пыльцой. Пруд засверкал зеркальной гладью. Потянуло запахами истомившихся без дождя трав.
В долине приглушенно и робко зазвучала песня. Потом метнулась ввысь. Развернулась вширь. Самого певца не было видно, и казалось, что поет сама степь… Песня проникала в душу, и утешала, и в чем-то убеждала, и будто что-то подсказывала.
Сергей, молча прослушав до конца спросил:
— О чем эта песня?
Ягда задумалась.
— Песня говорит, — сказала она затем, — что люди — одни как облака, другие как земля… Облака блещут на солнце, увлекают, но они быстро тают. А земля, которую мы часто не замечаем, каждый раз приносит нам обновление. И постоянна в доброте, в правде. Так говорит песня…
— Удивительно… — вслух размышлял Сергей — Я только теперь начинаю понимать, отчего башкирские песни протяжны и все на полутонах. Они рождаются в степи. А степь даже в
