кц-кц-кц.
Не желая упустить такую оказию, я предложил Нанкину взять с собой часть моих бумаг. Но здесь Напкин вежливо, но настойчиво отказался. К столу подсела Тата.
— Тата! — сказал я по-русски, — а правда, этот тип похож на Валю Турчина?
— Не думаю, — пожала она плечами.
Напкин вдруг заторопился уходить. Минут через пятнадцать мне позвонил Наум Коржавин. Не дав ему сказать ни слова, я торжествующе спросил:
— Ну, Эмка, как ты думаешь, сколько я получил за статью в «Таймс»?
— Ну, сколько?
— 250 фунтов!
Эмка почему-то захихикал, что я счел неуместным.
— Слушай, — продолжал он хихикать, — а к тебе никто не заходил, похожий на Турчина?
— Да ... — протянул я, и вдруг жуткая догадка ослепила меня.
— Ха-ха-ха! — послышалось из трубки.
Я был жестоко разыгран. Только что вернувшийся из Карелии Турчин отрастил бороду. Первым делом он пошел к Коржавину и неожиданно убедился, что его не узнают. Он сразу притворился иностранцем и сказал, что пришел к нему по рекомендации господина Авербуха из Израиля и представляет издательство «Иегуда». Ему нужны стихи Коржавина. Теща Коржавина сказала Эмке: «Эмочка! Смотри, как этот иностранец похож на нашего собачника (так она звала Вальку)!» Тут Турчин проявил малодушие и рассмеялся. Воодушевленный успехом, он побежал ко мне. С тех пор я не раз пытался ему отомстить: посылал его на почту за посылкой, делал другие мелкие гадости, но ничего похожего придумать не мог. Но деньги из «Таймс» я все же получил, хотя не 250, а только 30 фунтов. Для их получения мне нужно было явиться в официальную инстанцию и оформить перевод, прямо адресованный из газеты. Чиновник очень удивился.
— А как это вы печатаетесь в буржуазной газете?
— Я опубликовал положительную рецензию на одну из советских энциклопедий.
После консультации он дал мне разрешение.
До меня давно доходили слухи, что Генмих (Геннадий Михайлович) Шиманов, которого я давно знал, стал русским националистом и антисемитом, несмотря на свою милую полуеврейскую жену. Имя его связывали с новым самиздатским журналом «Вече», разговорами о котором была полна тогда Москва. Спрашивали, почему ГБ не преследует этот журнал, и делали заключение, что он находится под его покровительством.
Летом 1972 года я навестил Генмиха. Мне было очень любопытно узнать, что же это такое — «Вече», и правда ли оно антисемитское. Генмих принял меня дружелюбно, но метал громы и молнии в адрес «евреев», козни которых были повсюду. Он уже расстался с демократической деятельностью, ибо она, по его словам, служила еврейским интересам и была «антирусской». В его разговоре мелькали новые имена. Особенно он хвалил критиков Олега Михайлова и Михаила Лобанова.
— Хорошо! — согласился я. — Если вы так против евреев в России, вы должны понимать, что сионистское движение этот вопрос решает. Давай, я напишу открытое письмо в «Вече».
— Я передам, — неуверенно сказал Генмих. — Сам я ничего не могу сказать.
Через некоторое время он позвонил: «Это невозможно. Люди не согласны».
В сентябре 1972 года в Мюнхене были убиты израильские спортсмены. В тот же день позвонил Вадим Белоцерковский и попросил срочно к нему зайти. Когда я пришел, он сообщил, что в шесть вечера около ливанского посольства будет демонстрация. Организаторы демонстрации предупредили об этом Моссовет.
Я не мог остаться в стороне, будучи глубоко потрясен мюнхенскими событиями. С самого начала я почувствовал следы грубой провокации. Кто-то был заинтересован в этой демонстрации! Я хорошо знал, как и всякий советский человек, что если власти хотят что-то предотвратить, они хорошо знают, как это надо делать. Начиная с Лихова переулка до Самотечной площади на Садовое кольцо были согнаны сотни милиционеров, преимущественно старшие офицеры. Однако они умышленно не закрыли подход к посольству, что было сделать — раз плюнуть: поставить преграду и все. Но этого-то сделано как раз и не было!
Около Лихова я встретил Володю и Машу Слепаков и других. Плечом к плечу мы пошли в сторону посольства. Милиция нам не мешала. Правда, навстречу нам выскочил полковник и притворно закричал: «Куда вы идете?» Не говоря ни слова, мы обошли его с двух сторон. Через несколько минут около посольства собралось около сотни человек. Нас явно заманивали, но почему-то прямо к посольству. Как только набралось достаточное количество демонстрантов, нас немедленно окружили. Около посольства, несколько вдали от всех, стоял пожилой человечек в штатском, который вдруг дал сигнал рукой, и, как по мановению волшебной палочки, откуда ни возьмись подъехали автобусы. Тот же человечек показал рукой на Виктора Перельмана, милиционеры выхватили его из толпы первого и, разорвав на нем плащ и вывернув руки, запихнули в автобус, после чего принялись запихивать остальных. Я сам направился к автобусу, не сопротивляясь. Вдруг меня толкнул в спину милиционер.
— Я иду сам, — объяснил я.
— Ах, ты сам! — заорал милиционер и принялся толкать меня в спину еще сильнее.
Александр Яковлевич Лернер кричал из автобуса:
— Они ответят за все!
Нас повезли в район метро Сокол, в отделение милиции, которое уже было знакомо ветеранам. Там нас загнали в комнату с железными койками без матрасов. Лидерство немедленно захватил Белоцерковский. Как Ленин на броневик, он влез на койку и стал вслух сочинять письмо протеста, красной нитью которого было желание вернуться на историческую родину предков. Не отставал от него и Перельман. Нас стали вызывать по двое. Меня позвали с Перельманом. Хотя каждого из нас допрашивал отдельный следователь, все происходило в общей комнате. В углу молча сидел полковник милиции, а сзади стоял огромный брюхач в штатском, явно большой чин. Перельман принялся жаловаться на побои и разорванный плащ. Следователи начисто отрицали все!
— Это вы сами порвали.
Я озлобился.
— Я это видел сам. Хватит морочить голову. Я внимательно за всем наблюдал и вижу, что вы сами» были заинтересованы в демонстрации. Не хотели бы, так ее бы и не было.
Молчавший полковник взорвался:
— Но мы же предупреждали, чтобы вы не шли!
Вмешался брюхач:
— Хватит разводить здесь философию. Времени нет!
Уходя из отделения, я узнал, что в соседней комнате находился задержанный вместе со всеми Сахаров. Через два месяца многие из демонстрантов уехали. Уехал и Белоцерковский, историческая родина предков которого оказалась не в Израиле, а в Мюнхене, на радио «Свобода».
Через месяц после демонстрации ко мне явился участковый, чтобы выяснить где
