А город был заложен Иаковом тоже «назло надменному соседу», то есть Генриху Восьмому. Это всё я знал и раньше, но одно дело книги, другое – когда история оказывается перед глазами. Мы с профессором Кристофером Барнсом бродили по этому сочетанию готики и зелени. Пройдя мимо стрельчатых руин аббатства Святой Марии, мы вышли к волнолому. Тут, в пятисотлетнем порту, стояла шумная группа молодёжи. Все в красных мантиях. Пристань пятивековой давности принимала новых студентов. Когда-то в Сент-Андрюс можно было приехать только по морю. А теперь студентов привозят на пристань с вокзала. И выпускников провожают тоже на пристани. Девушки были в квадратных шапочках, а ребята – все! – держали шапочки под мышкой. Тоже традиция. Барнс рассказал мне, что после того, как лет триста тому назад студенты покидали свои шапочки в море, протестуя против чего-то, их лишили права эти шапочки носить, ну а девушки тогда не учились, так что на них и греха нет.
Когда в аудитории после лекции меня спросили о влиянии Хлебникова на Хармса, ответить было нетрудно, но вот как ответить на вопрос, «почему тайная полиция в СССР не сумела обнаружить помещения, где работает самиздат?».
На обратном пути мы с Ириной заехали в Оксфорд. Естественно, попадая туда, сразу же погружаешься в такую бездну литературных ассоциаций, что перестаешь твердо знать, в каком времени находишься. И тут меня порадовали замечательной вневременной и очень английской историей. В одном колледже работал о-очень уважаемый учёный, а с этим ученым жил его жесткошёрстный фоксик. Но ведь один из множества так свято чтимых в Оксфорде законов гласит, что «собакам вход в колледжи воспрещён». И вот администрация колледжа, чтобы не создавать прецедента, выпустила специальное постановление «считать фокстерьера Флинта котом и не чинить, ОТНЫНЕ КОТУ, Флинту препятствий в посещении колледжа». Так бывший пёс, не нарушая традиций, проник в сердце британской традиционности! Посетителей колледжа даже предупреждают, что если Флинт им встретится, то пусть поймут, что он – кот, и не удивляются. Ну, а лай, видимо, следует считать мяуканьем.
На корабле во время обратного рейса через Ламанш какой-то английский затейник объявил «старинный британский вальс». Мелодия была, видимо, очень въедливая, потому что лет через десять или даже больше, я написал стихи о парижском шарманщике, стихи, сквозь которые прорывался, отталкивая любые попытки сменить ритм, этот самый «британский вальс»!
Существование кёнигштайнских курсов подало нам идею организовать свои собственные курсы русского языка и литературы. Так возник «Русский Свободный Университет имени А. Д. Сахарова», который уже более 25 лет работает в Германии каждое лето. В начале 1978 года к нам в Медон приехали Герман Андреев, бывший московский учитель-шестидесятник, а теперь профессор в Германии, и Артур Вернер – тогда журналист «Немецкой волны». Кто ещё вошел в правление, не помню, но председателем правления стал Андреев, «ректором», координирующим учебный процесс, – Вета, а Арик Вернер – «гешефт-сфюрером», то есть административным директором.
Составили примерную программу нашего первого летнего курса, разослали рекламу по разным университетам Западной Европы и Штатов, и Вета с Артуром принялись приглашать преподавателей на языковые группы и гостей-лекторов. На одну из языковых групп я позвал свою развеселую знакомую Иру Г., только недавно приехавшую из Москвы. «Администрация», в лице Арика и Веты, охотно приняла моё предложение.
Открытие первого летнего курса РСУ им А. Сахарова. Бодензее, 1979.
Ира появилась в Париже в 1978 году с дочкой лет 18, которая практически сразу отселилась от матери. Как-то раз я откуда-то подвёз Иру домой. Выходя из машины, она сказала мне, что ее дочка переехала, на что я тут же спросил, можно ли, раз уж так, к ней подняться. Мы вошли. В большой комнате были явные следы вчерашней пьянки, что Ира и подтвердила: восемь человек тут пили и болтали до утра. Я спросил, успела ли она после этой ночи выспаться, а то, может, поспим? И сгрёб её обеими руками. Она маленькая, меньше полутора метров, но. Мне однажды уже встречалась особа, у которой, по её собственным словам, «верх был 46 размера, а низ 54-ого», так что я Ире не удивился. Наоборот: было в этом что-то магнетическое. Ну, а когда тут же «во всей громкой красе» проявился и её темперамент, я понял, что студия в доме с коридорной системой – не подходящее жильё для этой маленькой, да удаленькой. Впрочем, долго Ира в этой квартирке не задержалась. Начав зарабатывать разнообразным журналистским трудом, она сняла мансарду в Латинском квартале. Это произошло уже после нашего первого университетского лета.
В новую квартиру мы перевозили Иру вдвоем с Ариком, который тогда гостил у меня в Париже. Только подняли на третий этаж матрас и выпили по стакану, как вдруг Арик без всяких обиняков предложил: «раз уж матрас на месте, так как же на нём не потрахаться?». Я понял, что и у него с Ирой не впервой. Посмеялись. И разделись. Ира встала между нами, и мы подняли её на четырех руках. Ну, квартира была единственная на площадке под крышей, так что тут уж никому ничего слышно не было.
С тех пор мы изредка повторяли наше «трио», когда Арик приезжал из Кёльна, ну, а я иногда часто, а иногда с перерывами в два-три месяца, к ней захаживал. Да и она ко мне заезжала, когда обстановка была подходящей. Эти наши отношения как- то растянулись на очень многие годы.
Анакреонтический диптих
И. Г.
1.
Как запах ламинарий влажен!
.Атлантика, она – моя
Всей крутизною пенных ляжек,
Всей шириной округлых пляжей,
Всей бабьей сутью бытия.
Хоть молода – не молода,
Опять приманит – не откажет;
Зато и хороша тогда,
Когда, волнуясь жадно, ляжет
На желтой простыне песка,
Чуть лицемерна, но легка:
Пусть не одна в неё река, –
Она и не подавит даже
Ветров утробных голоса –
Всей шириною мягких пляжей,
Всей крутизною пенных ляжек
Раздвинув скалы и леса!
Жить без «мучительных романов»,
И не по нотам соловья,
Свистеть, не слыша барабанов:
«Синица я, синица я!».
Как Эпикур или Лукреций,
И с вольтерьянской прямотой,
Да с перцем вместо тонких специй
Жрать вечной лёгкости настой.
Первое лето наш университет располагался в помещении у «антропософов», знакомых Германа Андреева, в штайнеровской «лесной школе» на Бодензее, но нам там не понравилось. На следующий год Арик договорился с «домом съездов» какой-то католической организации на окраине Аахена, старинного немецкого городка, бывшего когда-то столицей Карла Великого. Я каждое лето, кроме литературы, вёл факультативную группу поэтического перевода. В ней, естественно, оказывались самые знающие русский язык и, разумеется, пишущие стихи на своём языке. В первое же лето к четвертому занятию у нас уже был один перевод блоковской «Венеции» на голландский, три перевода на английский, один на польский, один на французский и два на немецкий. На следующий год мы так же перевели ахма- товское «Звенела музыка в саду». Было действительно интересно сравнивать переводы. К счастью, английским владели почти все, немало народу знало немецкий и французский. Только вот на голландский и польский переводы читателей почти не находилось.
