Первое лето наш университет располагался в помещении у «антропософов», знакомых Германа Андреева, в штайнеровской «лесной школе» на Бодензее, но нам там не понравилось. На следующий год Арик договорился с «домом съездов» какой-то католической организации на окраине Аахена, старинного немецкого городка, бывшего когда-то столицей Карла Великого. Я каждое лето, кроме литературы, вёл факультативную группу поэтического перевода. В ней, естественно, оказывались самые знающие русский язык и, разумеется, пишущие стихи на своём языке. В первое же лето к четвертому занятию у нас уже был один перевод блоковской «Венеции» на голландский, три перевода на английский, один на польский, один на французский и два на немецкий. На следующий год мы так же перевели ахма- товское «Звенела музыка в саду». Было действительно интересно сравнивать переводы. К счастью, английским владели почти все, немало народу знало немецкий и французский. Только вот на голландский и польский переводы читателей почти не находилось.
Когда в первый вечер на второй год существования нашего университета мы сверяли списки слушателей, то оказалось, что отсутствует Лилия Сиибере из Хельсинки. Минут через пятнадцать после переклички она появилась в дверях аудитории – большая, рыжая с весёлым круглым лицом и пузатым чемоданом. Артур спросил Вету, в какой группе числится Сиибере, но я не дал ему ответить и гаркнул цитату из Пушкина (???): «Она моя! И в тот же миг.». В тот же миг рыжая расхохоталась, а я шепотом узнал у Арика номер её комнаты и час спустя к ней постучался. Лиля впустила меня и стала опять безудержно хохотать. В третий раз я вызвал её смех тем, что как ни «удлинял время», она всё равно так и не успела. «Ну, ведь вы, медлительные финки», – начал я оправдательную речь, но она, перебив меня, сообщила, что, во-первых, она уже к такому привыкла: у молодого финна, её постоянного любовника, пожалуй, только один раз из пяти с ней «всё как надо получается», а во вторых – вовсе она не финка, а эстонка. Я заметил, что особой разницы в «замедленных темпераментах» не вижу. Посмеявшись вволю, мы с ней опять принялись за своё. На этот раз (правда, минут за двадцать, не меньше) всё получилось, как надо. «А ещё рыжая, – заметил я, – рыжие должны быть погорячее, чтоб не один раз.». Ну, она пообещала повторение, но назавтра. Лёгкий характер, весёлость и, не знаю уж что ещё, было тут главным, но я сразу понял и не ошибся, что эта встреча не «одноразовая».
Танго: я с Лилей. Слева на втором плане Вета с нашим студентом – американском военным переводчиком. Справа – шведский профессор Кнуд Карлсен с неизвестной студенткой. Фото А. Вернера. 1981.
С тех пор все годы, что я преподавал в этом университете, а это длилось до девяностого года, Лиля приезжала на курс. И всегда была она моей «главной студенткой». Хотя, уже на второй свой приезд она перешла у нас в ранг преподавателя. Мы пригласили её вести языковую группу и курс грамматики, поскольку Лиля стала уже аспиранткой в лингвистике на филфаке Хельсинского Университета, а русский язык у нее, выросшей в Питере и позднее учившейся в Тарту у проф. Ю. Лотмана, был превосходный.
На второй вечер третьего сезона в Аахене, я вышел пройтись по парку. В окне торчала девочка – светлая, хорошенькая, но не очень приметная. Лет двадцати. Она зевнула. Я спросил, занята ли она чем-либо, кроме зевания. На что она без акцента сказала одно слово: «Скучно!» Я предложил ей прогуляться по парку, которого и сам ещё не обследовал. Она бегом спустилась со второго этажа и протянула мне узенькую ручку: «Жаклин!». Мы прошли, наверно, шагов двести, как я прислонил её к старому и сильно покосившемуся дереву… Почему-то вспомнилась Женька, малышка из детдома – хоть и прошло тридцать пять лет, я все очень отчетливо помнил. Сам, кстати, удивляюсь, почему моя память держит все мельчайшие подробности, когда это касается женщин? А многое прочее забывается легко и бесследно.
Казанова когда-то переиначил известную максиму Декарта, выпустив одну (только одну!) букву из глагола в известнейшей декартовой латинской фразе, и из «cogito ergo sum» получилось «coito ergo sum»!
* * *
Так или иначе, Вета с некоторым неудовольствием время от времени повторяла: «то ли это университет Андрея Сахарова, то ли гарем Васи Бетаки?» хотя и сама тоже времени зря не теряла.
Потом, уже в Париже, я несколько раз заезжал к Жаклин, но когда она захотела со мной «выходить» (ну, там по кабакам, или театрам, или в кино) и, похоже, сделала это условием для продолжения встреч, то я сказал, что уж на это у меня никак времени нет.
На второе лето преподавал у нас и Эдик Штейн. Он не летал «с цветка на цветок»: его было не оттянуть никакими силами от Кассандры, красотки-негритянки родом с какого-то антильского острова. Она была американской гражданкой, служила в армии, а будучи военным переводчиком, всё время старалась совершенствовать русский язык. Особенно в беседах с Эдиком.
Вообще у нас каждый год было немало слушателей из американской армии. Арик сумел договориться с начальством многих переводчиков, служивших в Германии, [140] и те охотно посылали их на наши курсы. Эти американцы были почти всегда лучшими из наших слушателей. Они были активнее всех и в факультативных кружках, хоть в переводческом, хоть в театральном.
В Аахене на летнем курсе 1981: В. Максимов, В. Бетаки, А. Вернер, Э. Штейн и А. Поверенная.
Жора Бен, работавший в то время в Мюнхене на «Свободе», как-то специально приехал в Аахен: мы с ним устроили вечер английской и американской поэзии в русских переводах. И заранее раздали тексты. Выглядело это почти как лет пятнадцать тому назад в семинаре у Гнедич.
.Герман Андреев сообщил мне, что в Тюбинген только что приехал питерский поэт Лев Друскин. И дал мне его номер телефона. Я тут же позвонил старому приятелю, которого уж не думал когда-либо увидеть, и, вскочив в машину, поехал в Тюбинген. Он от Аахена километров в четырехстах. Было воскресное утро, и я рассчитывал вернуться к вечеру: занятия в понедельник начинались, как всегда, с утра. Но поскольку скорости на немецких автобанах вовсе не ограничены, то я вполне успел вернуться даже до полуночи. Лёва Друскин! В злом беспоэтном 48 году питерские студентки переписывали в тетрадки лирику никому не ведомого поэта Льва Друскина, только в конце пятидесятых начали издаваться его книги. Человек, с детства живший в кресле на колёсиках, писал так, что никому и в голову не могло прийти, что он инвалид.
На немецкой бесконечно прямой и однообразной автостраде мне всё время вспоминались разные лёвины стихи.
