на обезьяну смерть не могла быть более к месту, ослабленная, передвигающаяся неверными шажками старенького учителя танцев и увлекающая за собой папу, императора, рыцаря, поденщика, монаха, малое дитя, шута, а за ними – все прочие сословия и ремесла». В 1429 году на кладбище Innocents, не в церкви, а среди могил, потрясал парижан своими страстными проповедями брат Ришар. Он призывал их нести на «сожжения сует» игральные карты и кости, ларцы и украшения – и те радостно сжигали эти вещицы. «Когда, завершив свою десятую проповедь, он возвестил, что это последняя… „все, и стар и млад, возрыдали столь горько и жалостно, словно сошлись они предать земле друзей своих лучших и его самого вместе с ними“. Когда же он окончательно покидал Париж, люди в надежде, что он произнесет еще одну проповедь в Сен-Дени в воскресенье, двинулись туда… толпами еще в субботу под вечер, дабы захватить себе место, – а всего их было шесть тысяч» [1122].
Шесть тысяч… Для тогдашнего Парижа это все равно что тысяч триста для современного Петербурга. Они шли в аббатство Сен-Дени по одноименной улице, самой широкой в городе – местами метров до десяти, – зажатые узкими домами подчас пятиэтажной высоты, оставлявшими между замшелыми деревянными выступами узкую полосу неба над головой. Их ноги скользили в фекалиях, выплескивавшихся по утрам из окон. В толпе жаждавших утешения шло множество проституток, ибо кварталы вокруг кладбища des Innocents славились как главный центр этого промысла [1123].
Изредка тем же путем, но в обратном направлении – из аббатства в город – по давней традиции двигались кортежи французских королей, совершавших ритуальные вступления (entrée) в свою столицу.
16 июня 1549 года, в День Святой Троицы, по улице Сен-Дени двигался к собору Нотр-Дам кортеж короля Генриха II. Празднество было задумано в противовес торжествам, устраивавшимся в 1548–1549 годах на пути следования Филиппа II Испанского, сына императора Карла V, из Италии в Нидерланды [1124]. В столице Валуа было сделано все возможное, чтобы продемонстрировать подобающее случаю великолепие [1125].
Приблизившись к рю-о-Фер, Генрих и Екатерина увидели удивительное сооружение, пристроенное к церкви Сент-Инносент на том месте, где со времен Филиппа II Августа существовал общественный водоем. Не знай они, что тут уже третий год велось строительство фонтана для нужд горожан, можно было бы подумать, что перед ними одна из тех роскошных декораций, которые как по мановению волшебной палочки воздвигались на пути кортежа, чтобы отвлечь внимание виновников торжества от удручающих картин парижской повседневности, а назавтра исчезнуть как мираж.
Это был знаменитый «Фонтан нимф», возведенный совместными усилиями придворного эрудита Пьера Леско и королевского скульптора Жана Гужона [1126]. Хотя король и был осведомлен об этой постройке, но то, что открылось его глазам, превосходило всякие ожидания. Это был павильон, словно чудом перенесенный в Париж из Италии. Своими прямоугольными мраморными гранями [1127] он резко выделялся среди потемневших от времени фахверковых фасадов и нагромождения остроугольных крыш. Длина павильона по рю-о-Фер была шагов в двадцать при такой же высоте, а фасад по рю Сен-Дени был вдвое короче.
Поднятое на очень высокий глухой цоколь, здание не казалось грузным, ибо его фасады представляли собой, по сути дела, обрамления полукруглых арок. Одной аркой павильон выходил на рю Сен-Дени, двумя другими – на рю-о-Фер. Простенки были украшены парами пилястров с коринфскими капителями, между которыми повторялся окаймленный лавровым венком инициал Генриха II.
Подъехав ближе, Генрих и Екатерина увидели, что между балясинами, ограждающими проемы арок, струится вода. Стекая по размещенным под арками барельефам и по широким гладким ложбинам цоколя, она достигала водоемов, откуда ее черпали ведрами принаряженные к случаю обитательницы квартала Невинных. Этот павильон с источником, украшенный, наподобие античных нимфеев, изображениями водных божеств, был первым по-настоящему ренессансным зданием во Франции [1128].
Будучи наслышан о древних римских изваяниях Нила и Тибра, Гужон украсил свой нимфей изображениями языческих речных божеств. Но нимфы французских рек, высеченные Гужоном в низком рельефе, не возлежат, а стоят – и это сразу воспринимается как изображение рек, текущих не плавно, не лениво, но стремглав низвергающихся с гор, намеками на каковые выглядели фронтончики над аттиком нимфея. Первым из французских художников Гужон предугадал образ, в каком захотела видеть себя ренессансная Франция, – образ стремительной языческой девы.
Изгибы фигур между туго натянутыми каннелюрами пилястров выглядят более упругими, чем в свободном пространстве. Нимфы балансируют на узких пьедесталах. Удлиненные фигуры вырисовываются под мокрыми хитонами, складки которых текут и вдоль, и наискось, и поперек тел. В каждом изгибе проявляет себя своеволие олицетворенной природы. Ткань облепит то колено, то пах, то ягодицу, то выпуклость живота или холмики грудей; блеснет обнаженное бедро, оголится грудь, поднимется рука, открыв ложбинку под мышкой… Такой чувственности французское искусство еще не знало. Но представьте на минуту нимф Гужона совершенно обнаженными – и вы поймете, что у аллегорий рек нет ничего общего с танцем нагих куртизанок. Реки невинны. «Фонтан нимф» называли «Фонтаном Невинных» по его близости к кладбищу Невинноубиенных младенцев, но он заслужил это название и благодаря целомудрию нимф, не знающих, что они находятся в средоточии разврата.
Жан Гужон. Нимфы. Рельефы «Фонтана Невинных». 1548–1549
Жан Гужон. Наяда и тритон. Рельеф «Фонтана Невинных». 1548–1549
Отчего грустны эти прекрасные существа? Только ли реки имел в виду Гужон? Не миф ли о дочерях Даная навел его на мысль украсить фонтан стоящими женскими фигурами с сосудами в руках? Дочери Даная за коварное убийство своих мужей были обречены в преисподней вечно вливать воду в дырявую бочку, как реки вливают свои воды в безбрежный океан. Одна из них, Амимона, любимица Посейдона, родила знаменитого морехода Навплия. Среди пяти дев Гужона есть одна, чей сосуд лежит на земле, изливая воду самопроизвольно. Она стоит, непринужденно опираясь на стелу с изображением дельфина, правую руку прижав к сердцу, а левой касаясь навершия некоего шеста, который можно при желании принять за трезубец. Дельфин и трезубец – атрибуты Посейдона. Стало быть, «Фонтан Невинных» можно было бы назвать и «Фонтаном Данаид». Одно истолкование не отменяет другого. Различные значения распознаются, просвечивая друг из-под друга и предлагая
