Медичи воодушевилась мыслью водрузить на головы кариатид-граций урну с сердцем своего супруга, в которую после смерти королевы предстояло вложить и ее сердце. Грации, или греческие хариты, – олицетворения животворящей благодетельной красоты [1134], к которой была так чувствительна душа бедного Генриха. Но еще важнее для вдовствующей королевы, оставшейся после внезапной смерти старшего сына, Франциска II, регентшей при малолетнем Карле IX, был древнеримский культ граций – хранительниц супружеской верности. Екатерина велела поставить фигуры трех граций на пьедестал с надписью, увековечивающей ее верность памяти Генриха. В ее представлении «Памятник сердца» был демонстрацией легитимности ее королевских полномочий, перешедших к ней как к верной и, стало быть, законной преемнице погибшего монарха. К такому направлению мыслей ее подталкивали неприемлемые политические претензии гугенотской оппозиции.
В выборе образца для воплощения своего замысла Екатерина всецело полагалась на знания, опыт, вкус Приматиччо. Он предложил два похожих друг на друга прототипа – знаменитую статую Гекаты [1135] и гравюру Раймонди по рисунку, сочиненному Рафаэлем для курильницы Франциска I [1136]. Предстояло высечь нечто подобное из мрамора.
Но кому доверить исполнение столь ответственной работы? Сам Приматиччо превосходно лепил из стукко, но резцом не владел. Жан Гужон, подозреваемый в женевской ереси, вызывал при дворе все большую антипатию. Флорентийский мастер Доменико дель Барбьери, одно время работавший в Фонтенбло, не отважился взяться за весь памятник; чтобы не оставить старика в обиде, ему поручили высечь треугольный постамент. По совету Приматиччо королева приняла смелое решение: предложить заказ на исполнение фигур граций Жермену Пилону, известному в ту пору рисунками для парижских ювелиров и грациозной мраморной группой «Диана с оленем», которой он украсил фонтан в Анэ – усадьбе Дианы де Пуатье [1137]. В 1566 году «Памятник сердца» был установлен в церкви целестинцев.
Не зная истории возникновения этого произведения, трудно догадаться, для чего оно предназначено. Но и будучи осведомлены о том, что́ находилось в урне над головами граций, вы рискуете забыть о ее содержимом – настолько полно завладевают вашим вниманием кариатиды. Как в галерее Франциска I, очарование телесных форм отбивает охоту к постижению их смысла и надолго превращает любознательного туриста в добровольного пленника красоты [1138].
Ваши глаза находятся на уровне коленей кариатид (фигуры высечены из одного куска мрамора). Чтобы рассмотреть их получше, отойдите шагов на пять-семь, и они окажутся совсем небольшими. Большего пространства им и не требуется. Это не монументальный, а камерный памятник. Жаль, что вдовствующая королева, вынужденная следовать воле погибшего супруга, поместила это изваяние в обширное храмовое пространство, а не оставила его у себя в любимом замке Сен-Жермен. Нынче в стенах небольшого луврского зала, покрашенных в винный цвет, грациям Жермена Пилона уютнее, чем в монастыре целестинцев. Их тела озарены розоватыми отсветами, как робкими касаниями утренней зари. Мрамор становится легким и нежным, мир вокруг – пробуждающимся к жизни. Именно эти впечатления стремился внушить зрителю скульптор, каковы бы ни были идеи заказчицы.
Жермен Пилон (?). Диана с оленем. Ок. 1554
Трудно согласиться с мнением большинства историков искусства, что Пилон якобы изобразил граций танцующими. Поверхность под их ногами выпуклая, что подчеркнуто вогнутыми гранями пьедестала. Ни одна из дев не опирается на обе стопы. Этим вызван легкий трепет их тел. Но в их воображаемой подвижности нет ритмического единства, которому скульптор должен был бы подчинить фигуры, если бы хотел изобразить танец. Подвижность граций такова, какую мы видим у жонглеров, когда им удается чудом поймать счастливый миг равновесия. Они застывают – зал аплодирует. Позы и жесты граций Пилона – остановленное мгновение. Представить себе их последующее движение невозможно. Попробуйте мысленно снять с их голов урну, которая сама по себе отнюдь не шедевр, и вы увидите, что эта вещь совершенно необходима кариатидам, ибо физический смысл их стояния спиной друг к другу именно в том и заключается, чтобы поддерживать урну. В качестве житейской сценки три женщины, на головы которых опираются ножки пузатого металлического сосуда, выглядели бы крайне нелепо, в скульптурном же воплощении этот мотив, как ни удивительно, естественен. Урна – скрепа триединства граций. Она придает группе готическую стрельчатость, не обременяя граций тяжестью, но, напротив, освобождая их фигуры от веса.
Жермен Пилон, Доменико дель Барбьери. Памятник сердца Генриха II. Ок. 1565
Урна не изображает бронзу – она и в самом деле была бронзовой [1139]. Но в мраморность граций не так-то легко поверить – столь нежно розовеют их тела, столь легко играет краешками хитонов овевающий их утренний ветерок. Наверху тяжесть – внизу легкость… В тот самый момент, когда вы почувствуете, что сердце Генриха II поднято к небесам, цели Екатерины Медичи и Жермена Пилона сольются в одну. Единственный знак траура на памятнике – две каймы черного мрамора на пьедестале, сверху и снизу.
Можно понять целестинцев, шокированных языческой прелестью граций, поселившихся в церкви их монастыря. Они поспешили перетолковать «Памятник сердца» в аллегорию Веры, Надежды и Милосердия. Если вы post factum захотите поддержать их благочестивый протест, то роль Милосердия придется дать деве с обнаженной грудью. Надеждой вы, скорее всего, назовете ту, с мелко завитыми локонами, что стоит по правую руку от Милосердия: ее одежды шевельнул порыв ветра – и она бросает взгляд в сторону, словно в ожидании некой вести. Веру пусть олицетворяет самая простая и строгая из дев – та, что смотрит в окно музейного зала: она стоит тверже своих подруг, хоть и не столь изящно. На грани пьедестала между фигурами, которые мы условно назвали Милосердием и Надеждой, высечена надпись: «Скорбное сердце – верный свидетель любви перед живыми людьми и пред Богом» [1140].
Через несколько лет после того, как в церкви целестинцев был установлен «Памятник сердца», далеко от Парижа, близ города Бордо, Мишель де Монтень, затворившись в родовом замке, приступил к главному труду своей жизни – «Опытам». Вторая глава этого сочинения – «О скорби». «Я принадлежу к числу тех, кто наименее подвержен этому чувству, – писал Монтень. – Я не люблю и не уважаю его, хотя весь мир, словно по уговору, окружает его исключительным почитанием. В его одеяние обряжают мудрость, добродетель, совесть – чудовищный и нелепый
