черпать удовольствие в многосмысленности произведения искусства, вместо того чтобы искать единственный истинный смысл.
На располагавшихся под арками горизонтальных барельефах, по которым текла не мраморная, а настоящая вода, королевская чета лицезрела речные божества в их родной стихии. На рельефе со стороны рю Сен-Дени тритон хочет заключить в объятия широкобедрую красавицу-наяду. Ее лоно обращено к улице, но торсом она поворачивается к тритону, так что вся ее фигура выгибается дугою вправо, как надутый ветром парус. Изящная голова, увенчанная высоко взбитыми вьющимися волосами, видна в профиль. Рука прижата к груди в знак того, что ее сердце принадлежит любовнику. Мощная фигура тритона, изогнутая буквой «S», видна со спины, но верхней частью корпуса он поворачивается навстречу наяде, так что угрюмое его лицо, склоненное к ее груди, тоже видно в профиль. Вокруг любовников развеваются драпировки, изображающие не сорванную одежду, а вольный ветер страсти. «Таковы и мы», – мог бы шепнуть король королеве, думая и в этот момент о Диане де Пуатье. По сторонам резвятся голенькие путти – один верхом на дельфине, другой на водяном змее.
Жан Гужон. Портик кариатид. 1550–1551
На горизонтальных рельефах северного фасада вытянулись тела двух других наяд, рядом с которыми забавляются маленькие речные наездники: близ левой наяды – крылатый путто верхом на морском драконе; близ правой – путто, скачущий задом наперед на гиппокампе. Все бурлит и бушует, трепещет и волнуется вокруг величественных нагих фигур наяд. Сами же они, покоясь на гигантских раковинах, поникли головами и опустили веки, словно устав видеть и слышать эти забавы, этот плеск и шум [1129].
Олицетворения рек на «Фонтане Невинных» вызывают в памяти другую работу Гужона – четыре мраморные кариатиды, поддерживающие антресоль для музыкантов в Шведском зале Лувра [1130]. Кариатиды Гужона напоминают кор Эрехтейона. В то время «идолы» (как называли их турки) Эрехтейона были известны только искушенным знатокам Античности, к каковым можно отнести и Гужона: он инициировал выпущенный в 1547 году перевод на французский язык трактата Витрувия с комментариями и гравюрами Себастьяно Серлио, среди которых было изображение Портика кариатид на афинском Акрополе. В рассуждении Витрувия об ионическом ордере встречается имя Дианы, покровительницы возлюбленной Генриха II [1131].
Но чем внимательнее всматриваетесь вы в кор Эрехтейона и кариатид Шведского зала, тем больше находите различий. Рост кор чуть более двух метров, но, будучи поставлены на такую же высоту, они не кажутся превышающими человеческий рост. Они так легки, что нетрудно представить их идущими по воздуху над нашими головами. Это впечатление подкреплено направлением их взоров: они не видят нас, ибо смотрят выше, на метопы и зофор Парфенона, на изображения Троянской войны и Панафинейского шествия. Руки их когда-то были целы: они несли маленькие сосуды для ритуальных возлияний – ойнохои и фиалы. Тела выглядят обобщенно. Напуск высоко подпоясанных хитонов образует над лоном арку, из-под которой вдоль опорной ноги устремляется вниз поток вертикальных складок – своего рода каннелюр, – рядом с которыми целомудренно обрисовывается выставленное колено. Они изящны, но строги, почти суровы. Удлиненный овал лиц, высокая сильная шея, плечи, не уступающие шириной бедрам, – все в них под стать идее величавого шествия. Коры служат богам.
Кариатиды Гужона вдвое выше кор. Стоят они на восьмидесятисантиметровых базах, так что, будь эти кариатиды живыми, им ничего не стоило бы сойти на пол зала. От этого они кажутся еще крупнее. Пышные узлы, стягивающие на бедрах гиматии, оказались бы на уровне ваших глаз. Всю роскошь складок Гужон сосредоточивает на этих узлах, используя каменные ткани не для того, чтобы тело работало как опора, а, наоборот, чтобы опора казалась живым телом. Контуры широких бедер создают впечатление ленивого покачивания. Как бы мокрые, прилипающие к телу драпировки не дают вам упустить из виду ни сосцы, ни впадинку пупка. Имитируя безрукость антиков, скульптор сделал их беззащитными. Пухлощекие лица с маленькими подбородками и детскими ртами, окаймленные пышно вьющимися волосами с падающими на плечи локонами, смотрят прямо перед собой широко раскрытыми невидящими глазами. Они кажутся свободными от ноши: эхины капителей, утвержденные на их квадратных головах, малы в сравнении с эхинами на корах Эрехтейона. Кариатиды Гужона предназначены для эротизированного созерцания. Но телесная прелесть этих статуй входит в противоречие с их монументальным масштабом. Своей холодной чувственностью прекрасные куклы «французского Фидия» ближе к версальскому большому стилю эпохи Людовика XIV, нежели к Ренессансу.
О скорби
В начале июня 1556 года некто Мишель де Нотр-Дам был доставлен из Прованса в замок Сен-Жермен-ан-Лэ, близ Парижа, где находился тогда двор Екатерины Медичи. Королева желала узнать, что имел в виду этот прорицатель, включивший в свою книгу пророчеств странный стих:
Молодой лев одолеет старого На поле боя, в единоборстве. Он пронзит ему глаза в их золотой клетке. Две раны в одном, и потом он умрет мучительной смертью.
Королева была встревожена. Ей показалось, что эта зловещая невнятица имеет какое-то отношение к ее мужу. Провидец успокоил Екатерину, заверив, что видит четырех ее сыновей королями.
Три года спустя на рыцарском турнире, устроенном в честь свадьбы французской принцессы Елизаветы и Филиппа II Испанского, отец невесты Генрих II преломил копья со своим другом, капитаном телохранителей-шотландцев графом Габриэлем де Монтгомери. Отлетевшая от копья графа щепка прошла сквозь забрало позолоченного шлема короля, пронзила глаз и горло и вызвала воспаление ран. Генрих II умер после десятидневной мучительной агонии [1132].
Согласно предсмертной воле короля, его набальзамированное сердце предстояло похоронить в церкви Целестинского монастыря в Париже, а тело, по древнему обычаю, предать погребению в базилике Сен-Дени. Обычай раздельного захоронения сердца и тела короля, известный с XIII века [1133], восстановил сам Генрих II, когда он заказал Пьеру Бонтану «Памятник сердца» в честь своего отца. С соизволения Генриха Бонтан создал необычную урну: она украшена барельефом, прославляющим Франциска I как щедрого покровителя искусств.
Екатерина
