Валентины.
Нельзя сказать, чтобы ее надгробие в нынешнем виде проигрывало памятнику, некогда воздвигнутому в церкви Святой Екатерины. Фигура усопшей терялась там на фоне множества деталей и надписей, требовавших напряженного внимания, без чего невозможно было усвоить их значение. В зале Лувра надгробие, смонтированное на параллелепипеде из голубовато-серого мрамора, избавлено от контекстуального сопровождения. Ничто не мешает вам углубиться в элегические переживания. Не будь Валентина Бальбиани одета и причесана по моде XVI века, памятник можно было бы принять за работу какого-нибудь выдающегося современника Огюстена Пажу.
Однако из-за отсутствия контекста ускользает и искажается смысл позы Бальбиани. Современному посетителю Лувра может показаться, что Пилон представил образ покойной жены де Бирага в сугубо светском гуманистическом ключе. Непринужденность, с какой она расположилась на ложе, задумчиво перелистывая маленький томик, настраивает зрителя на медитации в духе Петрарки: осиротевший супруг вспоминает свою жену молодой и красивой, полной любви и надеется, что она, пребывая в лучшем мире, тоже нет-нет да и вспомнит о годах их молодости; собачка, символ супружеской верности, подтверждает такую трактовку [1149], а сравнение молодой Валентины с ее ужасным обликом на смертном одре, представленном на боковой стенке саркофага, как будто рассеивает последние сомнения.
Но если де Бираг и предполагал подобное «прочтение» памятника, его намерения не играли определяющей роли. Главный смысл этой позы, этого задумчивого чтения – внушить посетителю капеллы уверенность в том, что чтение молитвенника и благоговейное размышление о кресте, увенчивавшем памятник, возвышает душу. Было бы вернее сказать, что Валентина не опирается на руку, а приподнимается, воодушевленная любовью к Христу. Ее взгляд, обращенный в некую даль, не имеет никакой цели в ближнем, земном мире. Ее пальцы, легко касающиеся чепца там, где за локонами скрыто ухо, словно улавливают нечто слышимое. Ее губы, на которых появляется улыбка, скорее предчувствуют блаженство рая, нежели вспоминают о поцелуях. Молодость ее облика – не столько возврат на двадцать или тридцать лет назад, сколько начало новой жизни. Не старую и молодую женщину должны мы сравнивать, переводя взгляд с «анатомии» на прекрасную фигуру с книжкой в руке, а тленный и нетленный облики одного и того же человека. Маленькие ангелы с опрокинутыми факелами не скорбят – они глядят вверх с мечтательными улыбками, радуясь преображению Валентины Бальбиани.
Жермен Пилон. Надгробие Валентины Бальбиани. 1573–1574. Фрагмент
Когда умер Рене де Бираг, его родственники заказали Пилону надгробие для семейной капеллы, форма которого, вероятно, была оговорена им еще при жизни. От этого надгробия, пережившего еще более опасные перипетии, чем памятник Валентины, сохранилась бронзовая статуя де Бирага, погруженного в молитву перед мраморным аналоем, на котором лежит Библия [1150].
Жермен Пилон. Надгробие Рене де Бирага. 1584–1585
В статуе де Бирага не видно ничего, кроме головы, кистей рук и краешка подушки, высовывающихся из огромной кардинальской мантии, которая широко ложится на его плечи, тяжелыми складками падает с рук и, полностью скрывая тело, простирается шлейфом, длина которого превышает высоту фигуры. Мы ничего не можем сказать о скрытом мантией теле, но сама эта мрачно сверкающая масса бронзы наделена грандиозной мощью. Силуэт статуи сбоку – волна, круто поднявшаяся навстречу привычному движению нашего взгляда, вознесшая на гребень голову и кисти рук де Бирага и вдруг застывшая, вместо того чтобы обрушиться вниз. Чем ближе к острому концу шлейфа, тем яростнее трепещет и бурлит бронза, живя самостоятельной жизнью, словно хвост дракона. Мантия де Бирага делает зримыми и бремя власти, принятой этим человеком на свои плечи, и его несокрушимое упрямство, и его грозную сосредоточенность в молитве. В лицо канцлера можно не вглядываться: вы не найдете в нем этих особенностей его натуры и судьбы. Каким заурядным оказался бы его облик, если бы он мог снять мантию!
Эффигия де Бирага послужила непревзойденным образцом для статуй этого жанра на много десятилетий вперед. Причина в том, что скульптору удалось создать нечто выходящее далеко за рамки достоверного портрета: он воплотил в бронзе существенные черты, которыми следует наделять всякого государственного деятеля, претендующего на увековечивание в памяти потомков.
Испанское искусство
Мы, испанцы, от прочих народов Отделились чертой приметной: Те живут в серебряном веке, Нам на долю достался медный.
Лопе де Вега, которому принадлежат эти строки, погрешил бы против формы стиха, но не против истины, если бы назвал век, доставшийся испанцам, не «медным», а «железным». Железом звенели мечи христианского воинства в долгие столетия Реконкисты – отвоевания Пиренейского полуострова у мусульман.
Образовались три больших христианских королевства: на пустынном плоскогорье в центре полуострова – Кастилия («Страна замков»); восточнее – суровый гористый Арагон с благодатными средиземноморскими областями – Каталонией и Валенсией [1151]; на западе – Португалия. В 1479 году Фердинанд II Арагонский и его жена, кастильская королева Изабелла, объединили свои владения [1152]. Через тринадцать лет они покорили Гранаду – последнее владение мавров в Испании. Опустели цветущие долины Андалусии [1153], питавшие при маврах весь полуостров.
Население Испании в XV–XVI веках состояло частью из победителей-христиан; частью из их противников-мусульман – арабов и берберов, которых христиане называли без разбору «маврами» [1154]; частью из евреев, живших в Испании еще до арабского завоевания; частью из «морисков» и «маранов» – мусульман и евреев, насильственно обращенных в христианство; частью из «мудехаров» [1155] – мусульман, которым в Арагоне позволили следовать своей религии и обычаям; частью из «мосарабов» [1156] – христиан, которые, подпав под арабское завоевание, сохранили свою религию, законы и обычаи. Кого же из них называть «испанцами»?
В стране, где рыцарем становился всякий христианин, если у него хватало средств на коня, копье, меч и доспехи; где аутодафе [1157] стали праздниками, которые приурочивались к знаменательным государственным и церковным датам, визитам дипломатов и царствующих
