потому что их цвет гармонирует и прекрасно согласуется с остальной частью картины, а голубой и белый в середине неба совершенно чисты и свежи. Конечно, зеленое небо в открытой и освещенной дали очень часто встречается и очень красиво, но яркие оливково-зеленые облака, насколько я знаю природу, представляют собой такое явление цвета, до которого она не способна спуститься. Вы затруднились бы указать мне подобную вещь в последних произведениях Тернера [41]. Возьмите, далее, любую значительную группу деревьев, все равно чью — Клода, Сальватора или Пуссена — с боковым светом (например, в картине Брак Исаака и Ревекки или в картине Гаспара: Принесение в жертву Исаака): можно ли серьезно предположить, что эти мрачные коричневые или меланхоличные зеленые цвета передают цвет листьев при полном полуденном свете? Я знаю, что трудно удержаться, чтобы не увидать в этих картинах темные виды, резко выделяющиеся из света, идущего издалека. Но в действительности ничего подобного нет; это — полуденные и утренние эффекты с полным боковым светом. Потрудитесь подобрать цвет древесного листа при солнечном свете (самый темный, какой только вам понравится) настолько близкий, насколько можно, и поместите этот подобранный цвет рядом с какой-нибудь группой деревьев, возьмите затем обыкновенную травку и поместите ее рядом с какой-нибудь частью переднего плана у старых мастеров и тогда толкуйте о правдивости их колорита!
И пусть не приводят мне в противовес разных доказательств относительно возвышенности или верности впечатления. В настоящую минуту этот вопрос не интересует меня. Я говорю не о возвышенном, а только о правдивом; враги Тернера нападают на него именно на этой почве; никогда по отношению к нему они не упоминают о прекрасном или возвышенном, а только о природе и правде; пусть же они защитят своих любимых художников на этой же почве. Чувство у старинных мастеров, может быть, и мне внушает глубочайшее уважение; но я не должен в настоящий момент поддаваться их влиянию; мое дело сличать цвета, а не толковать о чувстве. Пусть не говорят, что я ударился слишком в детали и что общей истины можно достигнуть при помощи лживых частностей. Истину можно измерить только посредством сравнения с фактами действительности. Мы не можем сказать, какое действие может произвести ложь на то или другое лицо, но мы можем прекрасно определить, что ложно и что верно, и если ложное производит впечатление правды на наши чувства, из этого только следует, что они несовершенны и неточны и нуждаются в культивировке. Колорит Тернера может показаться резким одному и прекрасным — другому, но это ничего не доказывает; колорит Пуссена покажется истиной одному и сажей — другому; но это опять ничего не доказывает. Нет другого средства прийти к выводу, кроме тщательного сличения и того и другого с цветами природы, которые доступны знанию и доказательствам, и это сличение непременно окутает Клода и Пуссена полной чернотой и даже Тернера только серым цветом.
Предметы реального пейзажа могут показаться нам необычайно темными, но окно, в которое виден подобный пейзаж, все-таки представится нам пространством яркого света по сравнению с темными комнатными стенами; один этот факт может показать нам, как интенсивен, как разливается дневной свет в безоблачной атмосфере, а также убедит нас, что если мы желаем сделать картину правдивой в отношении красочных эффектов, то она должна представлять собой обширное поле световых переходов, она не должна быть каким-то собранием лоскутков черной тени, как это бывает у старинных мастеров. Их творения — это природа в траурном наряде, οὐδ᾽ἐν ἡλίῳ ϰαϑάϱαμμένοι ἀλλ᾽ὑπὸ συμμγεῖ σϰιᾶ.
Правда, то здесь, то там в академических картинах попадаются места, в которых Тернер заменял
§ 6. Замена цветов у Тернера
цвет одного тона, недостижимый по своей интенсивности, цветом высшего тона, доступным по интенсивности; например, золотисто-зеленый цвет зелени под ярким солнечным освещением он заменяет чистым желтым, потому что он знает, что невозможно, сколько бы ни примешивать голубого, передать правильно сравнительную интенсивность света на этой зелени, а Тернер всегда стремится правильно распределять свет и тень, хотя бы это наносило ущерб цвету. Но вообще он прибегает к этим заменам редко и на очень маленьких пространствах, и я был бы весьма обязан его критикам, если бы они вышли на какой-нибудь теплый мшистый зеленый берег при полном летнем солнечным свете и попытались бы овладеть его тоном; когда они найдут, как непременно случится, что индийская желтая краска и хром выглядят темными рядом с таким тоном, то пусть они скажут откровенно, что ближе к истине — золотой ли цвет Тернера или мрачные темные оливково-коричневые, медно-ржавые зеленые цвета, в которые Клод с прилежанием и пониманием живописца севрского фарфора окрашивает старательно сделанные листья терновника на своем ребяческом переднем плане.
Замечательно, что на Тернера нападают за чрезмерную преувеличенность блеска в его картинах, главным образом, не тогда, когда есть какая-нибудь возможность,
§ 7. Замечание о тех эффектах, в которых никакое самое блестящее искусство не в состоянии даже приблизиться к природе
какие-нибудь шансы опередить природу, но тогда, когда он берется за сюжеты, с которыми не могут бороться никакие земные краски, например, такие сюжеты, как заход солнца среди высоких облаков. Когда я буду говорить о небе, я укажу, какие подразделения, соответствующие степени их высоты, существуют в характере облаков. Те облака, о которых я говорю в настоящую минуту, — многочисленные белые, тонкие и спокойные облака, расположенные в виде черточек, хлопьев, загородок, — эти облака характеризуют исключительно самую высокую сферу, именно ту сферу, изобразить которую никогда не пытался ни один пейзажист, за исключением Рубенса и Тернера, причем для последнего она стала самым любимым сюжетом. До сих пор мы занимались тем, что в природе является постоянным и неизбежным, т. е. обычным действием дневного света на обыкновенные цвета, и мы еще раз повторяем, что самая великолепная живопись не могла приблизиться даже к такого рода эффектам. Но совсем другое дело, когда сама природа облекается в необычный цветной наряд и дает нам нечто необычайное, нечто
