Новые ландшафты возникают у Готхельфа как бы «между делом». Он просто не мог описывать их иначе, поскольку, обладая большими практическими знаниями, при взгляде на любой холм или котловину прежде всего, даже не задумываясь, ставил им агрономический диагноз. Но главное его достижение — это ландшафты души. Неустрашимая наглядность, с какой он изображает крестьянский мир, сияющая красота, в которую порой этот мир погружает, — все это до сегодняшнего дня заслоняет от нас тот факт, что во всей немецкой литературе XIX века не было более проницательного психолога, чем Готхельф. Импульс, заставлявший его двигаться в этом направлении, был, опять-таки, демократическим. Готхельф ставит перед собой задачу: показать читающей публике, что невежественные простые крестьяне в своей душевной жизни ничуть не менее сложны и восприимчивы к боли, чем представители буржуазных слоев с их заимствованной из книг культурой чувств. Так же, как он любит торжествующе противопоставлять экономическому самодовольству городов неисчерпаемые богатства бернского крестьянского двора, Готхельф противопоставляет социально-психологическому высокомерию буржуазии душевные бездны и парадоксы, которые в крестьянском мире встречаются в столь же неповторимых и душераздирающих формах, что и в любом другом. Его психологизм рождается из гнева, который у него, республиканца, вызывают представления образованных людей о необразованных крестьянах. Он уверен: тому, кто не признает, что и народ обладает чувствительностью, когда-нибудь придется за это поплатиться, в политическом смысле. Он недвусмысленно предупреждает об этом в романе «Анна Бэби Йовегер»:
Это, о чем я уже не раз говорил, большое несчастье: что люди думают, будто под другой, чем у них, тканью бьется другое сердце и будто под одеждами разного покроя чувства тоже разные. Именно из-за такого предрассудка представители разных сословий неправильно понимают друг друга, по той же причине люди из высших сословий часто наносят оскорбления простолюдинам, а после — столь тяжко за это расплачиваются.
Это высказывание подразумевает как раз одну из самых «неотесанных» фигур Готхельфа — упрямую, постоянно ворчащую кухарку Мэди, которая ведет со своей хозяйкой (в интеллектуальном отношении столь же бестолковой) тридцатилетнюю кухонную войну и обеспечивает весь роман неотразимым комизмом. Вершина этого комизма — рассказ о слепой влюбленности Мэди и последующем разочаровании во всех иллюзиях. И вот именно в тот момент, когда читатель уже не может сдержать смеха, рассказчик вдруг проникается глубокой серьезностью и требует, чтобы мы проявили сочувствие к горю неуклюжей кухарки: «Вы просто вдумайтесь в душевные страдания бедной Мэди, не предполагая заранее, что, дескать, такая Мэди, сорокалетняя кухарка, менее восприимчива к любовным горестям и любовным радостям, чем какая-нибудь пасторская дочка из Таубенхайма». Такова драматичная гуманность Готхельфа. Он не превращает кухарку в новую Гретхен. Кухарка остается тем, чем была. Но именно поэтому она достойна сочувствия, как и любой человек. Здесь, с этого простого эпизода, начинается психологизм Готхельфа. Психологизм, который будет достигать кульминации в захватывающих инсценировках душевных страданий, встречающихся в любом из готхельфовских романов. Эти ужасные душевные пожары тем страшнее, что они всегда сочетаются с неспособностью переживающего такой пожар человека о нем говорить. Человек, с запечатанными устами, корчится от боли в своей ночи, даже без надежды, что когда-нибудь сможет об этом рассказать. Что в итоге получается, как насилие и тяжелые социальные конфликты берут начало из такой немоты, можно прочитать в «Крестьянском зерцале» — если, конечно, кто-нибудь отважится взяться за этот беспощадный роман, прозаическую версию бюхнеровского «Войцека».
Диагност нашей злобы
Готхельфа как полемиста в Швейцарии ненавидели, даже после смерти. Саму его могилу осквернили — из-за ярости, желания отомстить и в знак триумфа над политическим противником. Пока он жил, он был занозой в теле нации. Легкомысленное чрезмерное воодушевление швейцарцев по поводу новой конституции 1848 года Готхельф сопровождал хриплыми бранными речами и этому торжеству просвещенного либерализма рано противопоставил мрачную фразу: «О, учение о персональной свободе, как же ты похоже на принцип, согласно которому хозяином всегда оказывается сильнейший!»
За истекшее с тех пор время люди научились приукрашивать то, что могло бы их неприятно тревожить. Непроницаемая оболочка из деревенского китча и ностальгической гастрономии, регионального шовинизма и патриотических фильмов преграждает сегодня доступ к произведениям Готхельфа. В Лютцельфлю[161] продают «сыр Ули»[162], и по швейцарскому телевидению Ханнес Шмидхаузер, когда-то сыгравший Ули в двух фильмах[163], как бы бесплатно этот сыр рекламирует. В стране, где лыжных гонщиков на деньги налогоплательщиков одевают в эмментальские народные костюмы и в таком виде они должны нестись по лауберхорнскому скоростному спуску, государственные СМИ тоже явно рассматривают непосредственную связь между литературой и производством молочных продуктов как образцовое выполнение культурного заказа.
К Готхельфу относятся как к литературному Альберту Анкеру[164]. Такое представление уже невозможно разрушить, хотя между этим автором и упомянутым живописцем, совершенно лишенным демонизма, разница такая же, как между Ниагарским водопадом и каким-нибудь прудом для разведения карпов. Альберт Анкер, мастер по части трогательных картинок — вспомните этих занимающихся вязанием девочек! и этих мальчиков-школьников с их шиферными табличками! — выполняет определенную функцию. Он прикрывает всё то, что у Готхельфа тревожит читателей, благодаря чему Готхельф мог бы сегодня вырваться из резервата уютно-теплого прошлого и стать для нас устрашающе-актуальным.
Говорение о человеческой низости
Ведь Готхельф действительно страшен: страшен в своем говорении о людях, страшен в диагностировании их низости, холодности, непробиваемой злобы. Ни один немецкоязычный автор до сегодняшнего дня не осмелился изобразить человеческую злобу, невозмутимо-самодовольную, так отчетливо — словно элементарную данность, — как это делал Готхельф. Мошенники и подлецы в литературе встречаются повсюду: образцовые злодеи, как Маринелли Лессинга[165] или Франц Моор Шиллера в XVIII веке, как Юдеян Кёппена, Доктор Хоххута или Ахилл Кристы Вольф — в ХХ-м[166]. Но всё это по большей части педагогические конструкты — негативные примеры, построенные как противоположность норме хорошего человека, и такими персонажами без проблем можно возмущаться. У Готхельфа мы начинаем возмущаться не сразу. Сначала читатель пугается, потом чувствует ужас, его буквально пробирает дрожь, и наконец он ловит себя на том, что откладывает книгу в сторону, чтобы уклониться от описываемой сцены. Персонажи Готхельфа — не репродукции дьявола в секуляризованном мире, не мифологические цитаты, а совершенно обычные, заурядные люди, только очень коварные и подлые.
Достаточно вспомнить образы двух крестьян в новелле Готфрида Келлера «Сельские Ромео и Джульетта» (написав которую, цюрихский писатель отдал дань уважения бернскому старшему коллеге, как своему учителю, но одновременно и освободился от его влияния), чтобы сразу понять их отличие от персонажей Готхельфа. Манц и Марти, поссорившиеся соседи, упрямы и отличаются отсутствием гибкости. Они слишком несвободны (это касается и их голов, и душ), чтобы своевременно найти разумное решение. Но они, собственно, не злые. Они сами готовят для себя несчастье и до последнего момента не вполне понимают, что происходит. Молодому Келлеру, верившему, что Швейцария способна меняться, наихудшим несчастьем представлялось окостенение.
Подлец, стоящий у окна
Интересно сравнить с этими келлеровскими персонажами того крестьянина из «Крестьянского зерцала» Готхельфа, который постепенно загоняет в несчастье отца рассказчика и при этом всегда остается довольным, с удовольствием наблюдает, как гибнет целая семья. Он «дружески» дает коварный совет, дружелюбно способствует дальнейшему крушению соседской семьи, начавшемуся не без его участия. Он виновен даже в смерти отца рассказчика. Ведь он требует — холодной зимой, — чтобы тот срубил бук, растущий на крутом склоне; требует, зная, насколько это опасно, и именно поэтому. Нижеследующий отрывок показывает, на очень маленьком пространстве, особенности Готхельфа как рассказчика; показывает, с одной стороны, его точную в деталях, основанную на специальных знаниях реалистичность, а с другой — умение инсценировать человеческие чувства методом контрапункта:
