Чтобы показать, как в фигуре ментора сочетаются качества, обеспечивающие ему физическое, душевное и интеллектуальное превосходство, я сошлюсь на Ар-хита из «Агатона» (1766/1767) Виланда, одну из первых разработок персонажа такого типа в бюргерскую эпоху. Об Архите в романе говорится:
Представьте себе высокого статного мужчину, при первом же взгляде на которого становится понятно: он создан, чтобы править другими людьми, — и по чьему внешнему облику, невзирая на серебряные волосы, вы сразу увидите, что пятьдесят лет назад он был красавцем. <…> Представьте себе, что человек этот на протяжении всей жизни оставался добродетельным; что за долгие годы его добродетель созрела и стала мудростью; что безоблачная ясность души, кротость сердца, одушевляющая это сердце доброта ко всем, спокойное сознание своей безвинной и наполненной добрыми деяниями жизни — что все это правдиво отражается в его глазах, во всем строении лица, придавая чертам выражение безмятежного величия и достоинства, силу которых непременно почувствует каждый, хочет он того или нет — <…>. Как же счастлив Агатон, что нашел себе в таком человеке защитника, друга и второго отца![201]
В более поздних изданиях «Агатона» этот человек преподносит молодому адепту свою мудрость и знание жизни в менторской речи, которая занимает целую главу.
История менторов в немецкой литературе здесь может быть намечена лишь в самых общих чертах. Искушенные читатели сами вспомнят наиболее яркие примеры. Ментор как коллектив монументально воплощен в описании Общества башни из «Вильгельма Мейстера» Гёте, а менторская речь представлена там — как бы в сгущенном виде — в знаменитом «Наставлении»[202]. Особый случай — менторы в романтическом повествовании, у Новалиса и, в еще большей мере, у Э. Т. А. Гофмана. В повествовательной системе Гофмана менторы не только играют ключевую роль, но и предстают в двойственном свете, что можно понять как предвосхищение литературы модерна. В этой связи прежде всего вспоминаются маэстро Абрахам из «Крейслерианы», архивариус Линдгорст из «Золотого горшка» и двойная фигура Спаланцани/Коппелиуса из «Песочного человека»[203]. Такой романтический ментор настроен резко критично по отношению к бюргерской морали; он посвящает избранного им юношу в тайное учение об искусстве и внушает ему презрение к обывателям. Течение, противоположное романтизму — назовем его реализмом, — быстро вернулась к идеям, практически полезным для жизни. И наступил черед благородных персонажей XIX века: крестьянина Йоханнеса из романа Готхельфа «Ули-работник», графа в «Зеленом Генрихе» Келлера и его женского дополнения, фрау Регель Амрайн в первой части «Людей из Зельдвилы», барона фон Ризаха в «Бабьем лете» Штифтера и Шрётера, главы торгового дома, из романа Густава Фрейтага «Приход и расход», ставшего образцовым бюргерским романом. Всё, с чем будет бороться литература модерна, образцово представлено в «Приходе и расходе»: начиная с говорящего имени молодого героя, Антона Вольфарта (Wohlfart значит «общее благо»), и кончая образом девушки, которая годами спокойно ждет его и в финале становится его невестой. Девушка — сестра главы торгового дома, и потому можно сказать, что речь идет о символическом инцесте: ведь такой брак скрепляет идентификацию молодого человека с его духовным отцом. (Вообще, молодой человек во многих романах получает будущую жену из рук ментора; это особо пикантный мотив в рамках рассматриваемой нами темы.)
Примечательно описание первой встречи молодого человека и ментора в романе «Приход и расход». Сцена происходит почти без слов, что подтверждает наличие властной силы, исходящей от личности наставника:
<Тут> из второй конторы вышел высокий человек с морщинистым лицом, в сорочке со стоячим воротником, по виду очень похожий на англичанина. Антон быстро взглянул на него, и этот первый взгляд, такой испуганный, такой поспешный, в значительной мере вернул ему мужество. Он распознал по этому лицу всё, о чем так часто мечтал в последние недели: доброе сердце и нрав порядочного человека. А все-таки незнакомый господин казался достаточно строгим, и первый его вопрос прозвучал коротко и решительно[204].
Ментор, как уже лишенная религиозного авторитета фигура, очень красиво представлен у Готхельфа, в образе Йоханнеса, хозяина Ули. Йоханнес произносит менторскую речь, когда ночью сидит вместе с Ули, безалаберным батраком, на скамейке перед хлевом. Оба они дожидаются рождения теленка, и хозяин в своей речи пересказывает то, что когда-то говорил в проповеди пастор о правильной жизни батрака. Ули глубоко растроган. Готхельф сам пережил превращение из духовного пастыря в бюргерского писателя, был тем и другим в одном лице; в данном случае это сказывается даже на структуре менторской речи. Но чтобы избежать скучного замедления действия, Готхельф, великолепный рассказчик, прерывает эту речь стонами мучающейся коровы, а в конце еще и сообщает о рождении нового существа: «Все прошло хорошо, и наконец явился на свет красивый, угольно-черный теленочек с белой звездой на лбу, какой мы оба еще не видели»[205]. Красивее намекнуть на зарождение добра в человеческой душе просто невозможно.
Каждый из юных героев ступает на свой путь. Все они подвергаются опасностям. Менторы знают цель, указывают на эту цель, являются олицетворениями этой цели. Юноши благодаря им осознают, что следует считать правильным. Но они должны сами пройти весь путь, проявив волю к достижению уже осознанной цели. Они еще могут потерпеть поражение. И тогда никакого оправдания для них не найдется. В этом авторы и их читатели согласны друг с другом. Ведь менторская речь адресована читателям в той же мере, что и юному герою.
Ну и что? Какое отношение всё это имеет к Роберту Вальзеру?
Вальзер выворачивает «менторскую речь» наизнанку
Роберт Вальзер обращается с этой моделью как анархист. Его центральный персонаж — юноша, идущий по дороге, — не что иное как образное ядро бюргерского романа воспитания. В романе такого типа юноша однажды встречает ментора, который в менторской речи указывает ему правильное направление пути и конечную цель. Но что делает юноша Вальзера? Он тут же перебивает ментора и сам произносит менторскую речь, как противо-слово, причем эта его речь в риторическом смысле так же хорошо построена, как и ее образец, и столь же обильно нашпигована всяческими мудрыми изречениями.
Часто юноша не дает ментору возможности произнести даже одну фразу, что нам удобно проследить по начальной сцене вальзеровского романа «Семейство Таннер», несомненно задуманного как персифляж «Прихода и расхода» Фрейтага. Как бы редко роман Фрейтага ни обсуждался в эпоху модерна, писателями эпохи модерна, он продолжал оставаться воплощением того искусства и той морали, с которыми хотели расстаться новые авторы. В этом смысле роман «Приход и расход» был важен и для «Будденброков» Томаса Манна. Созданный Фрейтагом апофеоз купеческой конторы — канцелярии, наполненной усердными и проворными писцами, — отбрасывает тень даже на произведения Кафки. Так вот, в первых трех предложениях романа «Семейство Таннер» перед нами на секунду появляется знакомая фигура бюргерского ментора:
Однажды утром молодой, смахивающий на мальчишку человек зашел в книжную лавку и попросил, чтобы его представили хозяину. Чего он пожелал, было исполнено. Книготорговец, пожилой господин весьма достойного вида, строго взглянул на пришельца, стоящего перед ним не без робости, и дал понять, что тот может говорить[206].
Традиционная иерархия здесь полностью соблюдена, вплоть до таких деталей, как телесная внушительность хозяина магазина и противоположная по смыслу характеристика внешнего облика юноши. Никому из читателей не пришла бы в голову мысль, что этот тщедушный юноша уже в следующий момент начнет произносить речь (занимающую в книге три страницы), в буквальном смысле представляющую собой нагоняй ошеломленному хозяину магазина. Но именно так все и происходит.
Сама возможность такого противо-слова важнее, чем его конкретное содержание. Адепт присваивает роль ментора, а настоящего ментора принуждает стать адептом. При этом вальзеровский юноша прямо-таки фонтанирует мудрыми мыслями и прозрениями и формулирует их с той же неопровержимой отчетливостью, которая характерна для традиционной менторской речи. Юноша даже еще менее склонен терпеть возражения, чем традиционные менторы, которые, как правило, принимают во внимание неискушенность своего собеседника. В тех случаях, когда вальзеровский юноша не избавляется от менторской речи посредством собственного противо-слова, он избавляется от нее посредством бессловесного игнорирования, то есть, можно сказать, посредством грубого прерывания коммуникации. В «Семействе Таннер» этот второй способ проявляется, например, в поведении Симона по отношению к его старшему брату Клаусу — успешному (в бюргерском смысле) ученому, который, как там говорится, «в жизни обрел твердую, внушающую уважение почву под ногами»[207]. Клаус беспокоится о Симоне, чувствует, что обязан выступать по отношению к нему в роли отца, и потому вновь и вновь пытается пичкать его многословными поучениями. Первый раз это случается спустя несколько дней после упомянутого выше появления Симона в конторе книготорговца, когда юноша (это стоит отметить) бросил такую фразу: «У вас, господин книготорговец, я определенно мог бы задержаться на многие годы»[208]. Так вот, теперь Симон получает от Клауса требовательно-поучающее письмо, где, среди прочего, говорится:
