На этот раз Париж с особым радушием встречал Бонапарта, так как все ожидали восстановления мира на континенте. Со дня битвы при Маренго до подписания долгожданного мирного договора Бонапарт не скрывал своего расположения к партийным лидерам, заявлявшим о своей преданности и верности ему, и сурово порицал тех, кто осмеливался усомниться в правоте его решений и действий.
Наконец, 9 февраля 1801 года в Люневиле был подписан пресловутый мирный договор, который в основном подтверждал условия Кампоформийского мира. Только теперь территория левого берега Рейна полностью переходила к Франции, а границы австрийских владений устанавливались по реке Адидже. Австрийский император признавал зависимые от Франции Батавскую, Гельветическую, Лигурийскую и Цизальпинскую республики, а также оставлял французам Тоскану, отданную сыну герцога Пармского Людовику.
Процесс укрепления мира в Европе набирал силу. После Люневильского мира был подписан Флорентийский договор с королем Неапольским, Мадридский договор с Португалией, Парижский мир с императором России. Начались предварительные переговоры о мире с Оттоманской Портой.
И только одна Англия не торопилась подключаться к этому процессу. В Булонском лагере и его окрестностях было сформировано двухсоттысячное войско, призванное противодействовать этой державе в случае, если она попытается создавать препятствия на пути к установлению мира. Англии даже угрожали высадкой десанта. Несметное количество плоскодонных судов, предназначенных для транспортировки французской армии к берегам Темзы, сосредоточилось во всех портах на севере Франции.
Все эти новости интересовали меня главным образом потому, что в триумфальных боевых операциях французских войск активное участие принимали и польские легионы. В армейских бюллетенях можно было прочитать немало материалов о награждениях польских военных, а такие фамилии, как Домбровский, Зайончек, Княжевич, Сокольницкий, Рымкевич и многие другие постоянно повторялись в газетах. Жаль только, что никому из моих соотечественников не удалось подробно описать подвиги поляков, совершенные в кампаниях в Италии, Германии, Египте, а затем в Санто-Доминго, Испании, Пруссии и России.
В последние дни октября 1801 года я получил, наконец, ответ из Петербурга. Князь Адам Чарторыйский, располагающий полным доверием императора Александра и использующий свое положение исключительно для поддержки наших соотечественников, выхлопотал для меня разрешение на въезд на родину и выслал его мне. Я получил этот документ в Белостоке в замке госпожи Краковской, сестры покойного короля Станислава. Там, вблизи от польско-российской границы, я провел несколько недель. Хозяйка замка – добрая почтенная дама – позаботилась о том, чтобы я по-настоящему отдохнул. Там я в последний раз повидался с князем Юзефом Понятовским.
Генерал-губернатор Литвы Беннигсен прислал мне паспорт, и я без труда пересек границу. В Гродно дал клятву верности и 5 февраля 1802 года прибыл в Петербург.
Здесь, в России, после восьми лет эмиграции я предполагал завершить свои записки, которые старательно вел вплоть до этого времени. Я потерял всякую надежду хоть чем-то быть полезным своей стране, соотечественникам и принял решение навсегда отойти от общественной деятельности и провести остаток жизни в покое и безвестности.
Много лет спустя непредвиденные обстоятельства вынудили меня пересмотреть это решение. Я вновь взял в руки перо, чтобы описать самые интересные для поляков события, состоявшиеся в период с 1810-го по конец 1815 года. Не желая, однако, чтобы в моих Мемуарах появился пробел о том, что произошло в течение восьми лет, я и пишу эту книгу, где кратко излагаю основные эпизоды и факты 1802–1810 годов, а также некоторые подробности своей частной жизни.
Содержание следующего тома составят события последних пяти лет. Там и будет поставлена последняя точка в моих записках.
Низкопоклонником и льстецом я никогда не был. Все, что я скажу про императора Александра не продиктовано никакими личными интересами и амбициями еще и потому, что сейчас, когда пишутся эти строки, императора уже нет с нами, и вся Европа скорбит о его кончине[79]. Но почтительное отношение к истине и потребность высказать свои чувства не позволяют мне обойти молчанием впечатление, которое родилось в моем сердце и уже никогда больше не покидало меня с тех пор, как я впервые встретился с императором в Петербурге.
Доброта и забота, которые впоследствии он мне оказывал, симпатия и лестные знаки внимания к моей особе, сердечность и теплота наших встреч вплоть до последнего свидания в 1817 году, когда я имел счастье видеться с ним, внимание ко мне и моей семье – вот чем привлекал меня к себе император Александр… А его доверие к полякам, его уважение и покровительственное отношение к моим соотечественникам, его стремление развивать народное просвещение в польских провинциях, подвластных России, и, конечно же, его желание возродить Польшу – разве меня как поляка все это могло оставить равнодушным?..
Я немного увлекся и заговорил о событиях, произошедших на последней стадии моего пребывания в России. В свое время я обязательно вспомню и о них, а пока вернемся к нашей первой встрече с императором Александром, состоявшейся в Петербурге 15 февраля 1802 года.
Император принял меня с присущей ему предупредительностью и приветливостью. Он с живым интересом расспрашивал обо всем, что со мной приключилось. Затем дал указание генерал-прокурору Беклешову представить ему мое прошение и совершить все по справедливости, дабы удовлетворить мои пожелания.
Раньше я и в мыслях не мог допустить, что сам император сочтет возможным хлопотать обо мне перед высокопоставленным чиновником. И мне ничего не оставалось, как порадоваться за господина Беклешова. Ведь в годы моей эмиграции этот человек, будучи генерал-губернатором среднерусских провинций, был одним из самых жестоких моих преследователей, а теперь стал усердным покровителем и добрым другом.
Из того, что я имел в Польше до революции 1794 года, мне теперь ничего не принадлежало. У меня не было разрешения требовать возвращения своих владений, которые были конфискованы и распределены среди различных лиц.
По высочайшему повелению императора для рассмотрения моего вопроса была создана специальная комиссия, и я получил право на наследование всего того, чего меня лишили во время моего отсутствия. Кроме того, мне назначили пожизненную ренту, которой было вполне достаточно и для меня, и для семьи.
В Петербурге меня застала новость о мире между Францией и Англией, подписанном в Амьене 25 марта 1802 года. Согласно этому документу Англия признавала все территории, завоеванные Французской республикой на континенте, включая зависимые от Франции республики, и возвращала захваченные колонии. Амьенский договор завершал процесс умиротворения в Европе.
Перспектива восстановления Польши стала далекой как никогда. Но какой-то неведомый инстинкт подсказывал мне, что наступит время, когда моя страна возродится именно благодаря Александру.
28 апреля 1802 года я выехал из Петербурга с твердым намерением обосноваться вместе с семьей в деревне под Вильной, жить там в полной свободе, ни от кого не зависеть и если чем и заниматься, то только обустройством усадьбы.
Несколько недель спустя я узнал, что император Александр собирается совершить поездку в Минскую губернию и в Белую Русь. Я посчитал своим долгом выразить царю свое почтение в этих краях, где благодаря его покровительству и благосклонности я совсем недавно обрел уют и покой.
Именно с этой поездкой связаны мои воспоминания, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не дадут угаснуть чувствам любви и преданности, родившимся тогда у меня к Александру.
Императора сопровождали его адъютанты граф Ливен, князь Волконский, граф Кочубей и господин Новосильцев. В Минске царю представили меня вместе с высшими чинами губернии. Когда я благодарил Александра за позволение оказать ему почтение здесь, у себя на родине, где не был целых восемь лет, находясь в эмиграции, он со слезами умиления воскликнул: «Как? Вы восемь лет провели вдали от родины?..» И по выражению его лица я догадался, что он доволен, что смог вернуть семье и соотечественникам человека, вынужденного по политическим причинам так долго скитаться на чужбине.
На обеде у минского губернатора говорили о научных учреждениях Англии, о крупнейших астрономических обсерваториях в Европе, о знаменитых ученых и художниках. Реплики императора красноречиво свидетельствовали, что он хорошо разбирается в вопросах науки и искусства.
Встал вопрос о неприкосновенности жилища иностранных дипломатов в Риме, где преступники укрылись от полиции в резиденции одного зарубежного представителя. Император был возмущен такой привилегией, которая, по его словам, противоречит всем принципам морали и справедливости. Он добавил, что не потерпит, чтобы российские дипломаты пользовались такими преимуществами за границей.
