— Береги деньги, девочка, — ласково советует ей Жюстина, — ты ведь еще не знаешь им цену.
Жюстина, которая всю свою жизнь билась как рыба об лед, Жюстина, чья дочь никогда не поедет туристкой в Турцию (Брижитта вылетает туда послезавтра), материнским чутьем угадала то неловкое, с трудом сдерживаемое волнение Брижитты, когда та, бросившись со слезами на глазах к ней на шею, сказала:
— Я тебя никогда не забуду. Я часто, часто буду к тебе приходить.
Девочка научилась здесь куда большему, чем могли дать ей книги или беседы в их благополучной семье. Позднее она мне расскажет: «Я сама не знала, чего хочу, дура дурой пришла в больницу. А там меня приучили хоть к какой-то дисциплине и делать любую, самую муторную работу, превозмогать отвращение, страх, не отставать от своей бригады. Я спозналась с настоящей нуждой. То, что я тут увидела, — незабываемо. Не забуду я и того, что смогла выстоять. Ведь не так уж я плохо работала — правда?.. Теперь решено — я буду учиться на медицинском, и родители тоже согласны».
Возможно, Брижитта и впрямь нашла свой путь благодаря двум Жюстинам, окрикам одной и снисходительности другой. Она окунулась в грязь, но не в ту, что грязнит, а в грязь истинной жизни, подобную той, что образуется на рисовом поле, где сеют в воду, под солнцем, способным и буйвола свалить с ног. Она возмужала, и надо помочь ей сохранить веру в будущее.
Жюльен ее понял. Он был среди нас на прощальном празднике и обращался к ней совсем по-приятельски.
— Ты неплохая девчонка, — сказал он, — из тебя выйдет толк. С больными целуешься, в перерыв, вместо завтрака, бегаешь к ним поболтать, суешь им подарки... Но твоего вклада все равно недостанет на решение и миллионной доли проблем; самоотверженность даже всего персонала больницы бессильна что-либо тут изменить, хоть бейся о стену лбом. Чтобы облегчить судьбу всех жертв общества, надо изменить само это общество.
Разгорелась дискуссия, которую мы — активист Жюльен, Жаклина, Брижитта и Марта — продолжили после работы в кафе за аперитивом.
— Престарелая дева, которую вы прозвали «кухаркой», — типичный случай, — пояснил нам Жюльен. — После ампутации она могла бы еще долго жить... Но ведь надо освободить койку, и ее вот-вот выпишут в одну из пригородных больниц для так называемых «хроников». А там, среди скопища инвалидов, при острой нехватке сестер, санитарок, способных за ней ухаживать, восстановить ее силы, следить за ее режимом... но что важнее всего — за состоянием ее духа, она быстро выйдет в тираж.
И Жюльен рассказал нам историю папаши Лапена, одного из своих подопечных больных. Папаша Лапен был так истощен, что страшно было смотреть на него. Право есть мясо не аннулировано конституцией. Мясники охотно его продают, но когда ты, выйдя на пенсию, получаешь в день 10 франков (с 1974 года — 17 франков 12 сантимов)... Короче, старик после смерти жены пытался покончить с собой. Неудачно.
Операция прошла успешно, и после двух месяцев пребывания в больнице папаша Лапен стал поправляться. Здесь он ел досыта. Начал уже гулять по саду на костылях.
— Мы его полюбили, — говорит Жюльен, — и у него появился вкус к жизни: он шутил, рассказывал анекдоты. И вот настал день, когда он попал в другую больницу — совсем в иной мир. Мы-то считали, что это к счастью: в его состоянии немыслимо было отправить его домой.
Хочу, чтобы ты уяснила себе, Брижитта. Общая палата — не сахар. Но хуже всего то, что вылеченные старики плачут, не желая с ней расставаться. Тут они, по крайней мере, не одиноки, сыты, в тепле. Однако ничего не поделаешь, их выписывают... Но так же, как мы, они знают, что скоро свалятся вновь и подохнут... Болезнь нищеты...
Через три месяца после отправки папаши Лапена у меня подвернулся случай зайти в ту больницу для хроников, куда он попал. Чтоб полностью выздороветь, ему еще требовалось хорошее лечение. Не мог же он его получить в тесной квартиренке детей и внуков, которые день и ночь на работе... А его жилье — это надо видеть... Я нашел моего папашу Лапена в коридоре, на раскладушке — в палате не было места. Он ходил под себя, томился в нечистотах и весь был в пролежнях. Папаша Лапен совершенно потерял аппетит и уже не шутил. Он отходил от жизни. И меня не сразу узнал.
Я сбегал за красным вином, за камамбером — раньше мы с ним частенько вместе закусывали, — я знал, что это его любимая еда. Он присел на постели и начал рассказывать истории из своей юности. За десять минут он словно переродился. Мне было очень грустно покидать папашу Лапена. Да, да, очень грустно.
Мы все сошлись на том, что надо вести борьбу на два фронта. Как можно лучше ухаживать за страждущим человеком, иногда держать его за руку, дарить хоть каплю дружеского тепла, ведь даже за пять минут можно порой одолеть отчаяние.
Но и не забывать, что в одиночку мало чего добьешься.
Сюита в белом, или «ночи на передовом посту»
Отступление
Был день, когда я хотел говорить, но вокруг меня — одни стены.
(Нацарапано на фасаде дома напротив № 28 по улице Бланш и обнаружено 11 июня 1974 года.)
Рассказ одной медсестры
К вашему репортажу мне хочется присоединить свой. Я нахожусь в больничной среде вот уже пять лет.
Частная школа медсестер в провинции. Практические занятия были для нас почти непереносимы, но очень выгодны для частной клиники. Я видела такие бригады, в которых на десять — пятнадцать стажеров приходилось всего-навсего две дипломированные сестры. На тридцать, а то и на сорок больных общей хирургии этих двух, естественно, не хватало, и мы были вынуждены выполнять их работу, как умели. Впрочем, мы как-то выкручивались, иногда получая указания, иногда обходясь и без них. Мы истязали больного, даже беря кровь на анализ. При перевязках отнюдь не всегда соблюдалась стерильность. Случались ошибки и в дозировке лекарств, и в диете. Но если мы что-нибудь разбивали, приходилось платить.
К хирургической практике я была абсолютно не подготовлена. Я только и видела послеоперационные швы. Вдруг меня снаряжают: халат, маска и прочее. Надо выдержать испытание. Медсестра должна собою владеть, уметь быть хладнокровной, иначе не жди хорошего отзыва по окончании практики. Я знала нескольких учениц, которые помогали хирургу оперировать, когда отсутствовал ассистент. Нам укорачивали каникулы, обязывали сверхурочно работать по воскресеньям. Посылали за нами, если не являлась ночная дежурная.
Ночные дежурные, как правило, не имели диплома даже и младшей сестры, а их было двое на сто двадцать больных общей хирургии грудная полость и сосудистая патология. После четырехмесячного обучения я дежурила в одиночку, ничего практически не умея и отвечая за сорок больных. Единственная опора — ординатор. Вот тогда-то я обнаружила, разнося в пять утра градусники (чем больше больных, тем раньше приходится их будить), что один из моих пациентов истекает под одеялом кровью, а другой уже мертв; его смерть была предопределена, но никого при этом возле него не было.
...Едва получив диплом, я поступила в частную клинику города Д. Бумажка, составленная дирекцией, предписывала мне сорок рабочих часов, одно свободное воскресенье из трех и месячную оплату 1120 франков. Я подписала, не читая текста этого обоюдного соглашения. Мне нужны были деньги, необходима работа. Я понятия не имела о внутреннем распорядке этого заведения. В результате я работала чуть не каждое воскресенье, а получала лишь 1109 франков. Местный профсоюз был бессилен помочь мне. За десять месяцев службы там, клянусь, я навидалась такого, что даже пыталась покончить с собой, после чего получила всего десять дней для поправки здоровья.
...Роженица умерла, разрешаясь от бремени, только потому, что никто не поинтересовался состоянием ее сердца, другая — потому, что поздно приступили к реанимации после шока от наркоза.
...Я сама, проработав бессменно двенадцать часов, ошиблась с лекарством. Перепутала два пузырька, и кормящая мать выпила не те капли. К счастью, младенец не взял грудь — молоко приобрело дурной вкус...
Я была свидетельницей того, как задохнулся привезенный с операции человек, потому что у впавшего в панику персонала не было под рукой необходимых препаратов. Я пережила дни, когда мы должны были производить обработку больных от 5 до 7 утра, и не было у нас ни времени, ни желания вступать в объяснения с ними или хотя бы их успокоить. Впору было успокаивать самих себя.
Инъекции делались в такой спешке, что о стерильности забывали и думать... По вечерам я приходила домой раздражительной, нетерпимой, и, если, в довершение, заболевали муж или сын, я окончательно падала духом.
Бессонные ночи полны тревог — не упущено ли чего, все ли сделано, вспоминались обиды и оскорбления, пережитые за день. Да всего испытанного в тот год не упомнишь — на расстоянии многое забывается, но серьезнее всего то, что даже перестаешь возмущаться.
