на ребро и легонько стукает: плуг взъезжает на траву, делая только узкий маслянистый след полозка. Земли — ни крошки.
— Здравствуйте! Что ты кричал?
— Покурить, кричал тебе, может, хочешь? Покури.
— Покурить надо погодить, а то будешь дурить.
Мирон дернул вожжой. Так же бережно он занес плуг и, не захватив от края ни вершка дерна, сразу взял мякоть.
Мы с Дворецким ждали, что вот-вот он остановит лошадь и вернется покурить, но он так и не остановился. Даже не оглянулся.
Дворецкий вертел папиросу, сосредоточивая от смущения все внимание на этом деле.
— Ишь старик, — сказал я.
— Д-а!.. Этого старика голыми руками не бери. Он на своем хозяйстве был — почетом пользовался и здесь не хочет на задний план. Думаешь, он за трудодень старается? Не-ет! Это ему чтоб горло драть потом на сходке: «Я вон как работал!»
— А чем это плохо, Тарас Кузьмич?
— Плохого нет… — слабо соглашается он. — Только если тебе говорят закури, так ты закури, не доказывай…
— Ну, а ты разве не доказывал, когда воду один таскал на все стадо?
— Доказывал и я. А что ж будет, если все начнем доказывать? — растерянно улыбнулся Тарас Кузьмич.
Я в первый раз увидел, какие у него глаза: синие, светло-синие, под рыжеватыми, словно опаленными бровями.
— У него сын, — говорит бригадир про Мирона, — в письмоносцах гуляет. Здоровенный парень. Работник бы! А он письма разносит. Надо, чтоб он бросил свою сумку, а? И так мужчин совсем нет, на бабах едем.
Действительно, мужчин на одной руке сосчитать:
Андрей Дворецкий — полевод.
Фома Григорьев — кузнец.
Антон Жуковский — конюх.
Тарас Дворецкий — бригадир.
Я — председатель.
Из рядовых колхозников один Корнюхов остался да младший конюх Вася Гневушкин — по болезни. Деда Мирона все же за мужчину считать нельзя.
* * *
В Гнедино мы с Тарасом Кузьмичом явились в одиннадцать часов утра. Пройдя перелесок, из-за которого от Лыскова не видно гнединских крыш, мы увидели на поле около десятка лошадей, волочивших плуги, брошенные пахарями. Ни одного человека не было поблизости. Мы стали оглядываться во все стороны — не пожар ли?
— Дым!.. — закричал Тарас Кузьмич, показывая в сторону лощинки, лежащей среди пахоты. В лощинке пылал огонек, и от него, расстилаясь по свежей земле, тянулся дым. Мальчишка стоял у огня, заложив руки за спину.
— Где же ваши? — крикнул Тарас Кузьмич.
Мальчик что-то ответил, но мы не разобрали и крикнули, чтобы он подошел. Мальчик шел к нам по пахоте, ступая, как по ступенькам. Шел очень долго, не пропуская ни одного пласта.
— Землю пошли делить, — сказал он, когда совсем приблизился. — У Голубя сидят.
— Как, землю делить?
— Ну, по трудодням, — пояснил мальчик, вполне владея этим словом.
— Вот что, парень, — сказал я, взяв его за плечо, — лети сейчас же к Голубю и передай ему на словах, что председатель велел немедленно явиться к лошадям, со всей бригадой!..
— А не!.. Мне надо коней глядеть, — затянул было парень.
— Мы поглядим. Лети!
Парень сбросил пиджак и шапку и, оправив поясок на животе, кинулся бежать.
Минут через десять на деревне залаяли собаки, послышались голоса, и на взгорок высыпала бригада — человек пятнадцать.
Гнединцы во главе с Голубем шли прямо на нас. Было не похоже, что мы их вызвали и они идут в порядке дисциплины, — нет, они шли сами, они чем-то возмущались; размахивая руками и забегая вперед друг перед другом, они шли и шли прямо на нас…
— Говорите, говорите скорей! — зашептал Тарас Кузьмич, хотя, они были от нас не ближе, чем огонек мальчика. — Говорите сразу, а то они начнут, тогда ничего не скажете!..
12 мая
Дался вчерашний день, что я и запись окончить не мог. Глаза закрылись, ноги вытянулись — уснул на лавке. А Голубь сегодня, как ничего не бывало, веселый и вежливый более чем следует, приходил в канцелярию за шлемом.
— Буденновский! — с шиком солгал он, не надеясь и не нуждаясь в том, чтоб ему поверили, а так, от хороших чувств…
Простоволосый, разгоряченный, вчера он шагал через поле во главе своего Гнедина. Я не стал «говорить поскорей» — я ждал, покамест они подойдут. Мне кажется, что это их и расхолодило сразу; они ждали, что я закричу, а тогда уж и они закричали бы.
Но я подпустил их на расстояние пяти шагов и сказал:
— Что ж это вы лошадей побросали, граждане?
Все остановились. Голубь растерянно оглянулся:
— А где ж малый? Малый был приставлен.
— Малый за вами был послан, — угрюмо заметил лы-сковский бригадир.
— Вон он идет, — сказала женщина, закутанная поверх полушубка широким самовязаным шарфом. Мальчик шел, далеко отстав от всех, и опять перебирал ногами пласты пахоты.
— Товарищ Голубь, собирай лошадей и приступай к делу. Таких перерывов чтоб не было!
Голубь не отозвался.
— На Украине днем так и не пашут, — днем сеют, а пашут, ночью. Вот как людям время дорого, а мы и днем-то… — вслед за мною сказал Дворецкий.
В ответ поднялся недовольный говор:
— Ладно, уж ты, сознательный, нам газеты не читай на память.
— Сами читали!
— Мы и днем себе напашем!
— А вот про то, — выскочил мелкий ростом мужчинка (по голосу я узнал того Федора, который тогда на сходке кричал «бей кулака»), — а вот про то, что вы день пашете на колхоз, а ночь — на себя, про то мы и без газет знаем. Еще нигде про это не напечатано!
— Ты про кого говоришь? — обернулся я сразу к нему.
— Про того, — оробел он, — про кого люди говорят.
— Про кого ж люди говорят?
— Истинная правда, — заголосила женщина, заслоняя окончательно смущенного мужчинку. — Это истинная правда, что в Лыскове почти все огороды себе позавели, гряд понаметили, что и у Ерофеева вашего столько не было. Вы там у себя не видите, а нам со стороны все видно…
— Хорошо, — оборвал я ее, — этот вопрос мы разберем особо. А сейчас, товарищ Голубь, ставь бригаду на работу.
— Сперва выяснить надо, — буркнул Голубь и не шевельнулся с места.
— Что выяснить?
— Обязаны мы обмерять землю или нет, — вот что!
— Это обязан делать бригадир, — ты… Но ты посылай сейчас людей к плугам, а с тобой мы особо договоримся.
— А люди, может, хотят знать…
— Что они хотят знать?
— Какую мы норму вырабатываем, знать хотим, — выступил вдруг пожилой дядя, подстриженный «под чашку».
И голоса
