Под конец своей краткой жизни она из последних сил поддерживала не самого лучшего папу Урбана VI{126} в его борьбе с Климентом VII. Ее политические акции всегда отличались сочетанием простодушного величия с трезвым коварством. Она пишет сотни писем высокопоставленным особам, и тон этих писем попеременно то резок, то слащав. Результат от них был примерно такой же, как в наши дни от протестов Лиги защиты прав человека. Желая избавить Италию от свирепого кондотьера Джона Хоквуда, или Джованни Акуто, она предлагает ему обратить свою свирепость против турок. Она хотела завоевать мир любовью. Место ее в легенде.
На востоке церковь Св. Доминика, на западе вторая духовная твердыня Сиены — суровая, без всяких украшений церковь Св. Франциска с впечатляющей композицией Пьетро Лоренцетти «Распятие». Рядом с церковью находилась молельня св. Бернардина, чьи проповеди, записывавшиеся слушателями, полны темперамента, юмора и восхитительных бытовых сценок.
Возвращаюсь в Пинакотеку.
В середине XIV века завершалась великая эпоха сиенской живописи; хотя сама школа существовала до конца XV века, то есть до момента политического падения города, такие явления, как Дуччо, Мартини, Лоренцетти, уже не повторялись. Однако почти все это время сиенская живопись сохраняет потрясающую однородность стиля, какую тщетно искать во флорентийском искусстве.
Искусство в Сиене, хоть и редко отражало актуальную действительность, было прочно связано с общественной жизнью. В этом городе не было крупных меценатов наподобие Медичи, зато интерес к искусству был всеобщим и более демократичным, чем где бы то ни было. Богатый цех суконщиков заказывает полиптих у дорогого Сасетты, пекари и мясники — у Маттео ди Джованни{127}, а один из бедных цехов, штопальщиков, довольствуется тем, что ему соблаговолил написать Андреа Никколо. Редкостным в истории союзом искусства и бюрократии был существовавший с XIII века обычай росписи переплетов канцелярских книг города, причем выдающимися художниками.
В начале Кватроченто здесь работает один из самых очаровательных в истории искусства живописцев — Сасетта. Его картины разбросаны по всему миру, однако в Пинакотеке есть несколько произведений, неплохо представляющих этого иллюстратора жития св. Франциска. Сасетта точно попал в тон францисканской легенды, так как и сам был человеком, с головой погруженным во всевозможные чудесности. В истории о святом Франциске и бедном рыцаре над городом, ангелами и действующими лицами драмы в воздухе витает башня, вырванная, как дуб с корнями, и сюрреалистический этот эффект никого не шокирует, так прочно материя у этого мастера перемешана с тем, что невозможно. Сюрреалисты действительно могли бы поучиться у Сасетты искусству придания чудесам пластической реальности. Обычно утверждается, будто Сасетта и его сиенские коллеги отстали от времени и не понимали Ренессанса. А меж тем они входили в новый мир Возрождения, не разрушая готической традиции, точно так же как Дуччо был готическим, не разрушая византийскую традицию. Живопись Сасетты отнюдь не маньеризм, а новое переосмысление традиций великих предшественников.
Писал Сасетта много и часто выезжал из Сиены. Поддерживал контакты со старыми и новыми центрами живописи. Современные историки искусства подчеркивают его связи с Доменико Венециано{128} и влияние, какое он имел на великого Пьеро делла Франческа.
Умер Сасетта 1 апреля 1450 года от воспаления легких, которое он получил, работая над фреской, украшавшей до 1944 года Порта Романа. Чрезвычайно поучительны этапы его посмертной славы. В конце XIX века его причисляли к третьеразрядным художникам. Беренсон, приписав ему ряд произведений, которые считались анонимными, извлек его из забвения. В последнее время Альберто Грациани «отнял» у Сасетты некоторые картины, сконструировав некую гипотетическую личность, именуемую мастер делл’Оссерванца (название монастыря вблизи Сиены). Грациани поступил как астроном: новую звезду он еще не открыл, но знает, что она существует, так как это следует из его расчетов. Одной из самых прекрасных картин этого мастера является «Встреча св. Антония со св. Павлом». Дорога ведет через лесистые взгорья. Вначале мы видим, как маленький святой с палочкой на плече входит в лес. Затем (то есть в центре картины) он разговаривает с фавном; оба собеседника хорошо воспитаны и не затрагивают догматических тем, поскольку беседа происходит в весьма дружественном тоне. И наконец, на самом краю картины оба святых сердечно обнимаются перед пещерой отшельника.
Кисть Сасетты перенял его ученик Сано ди Пьетро{129}, который держал в Сиене самую большую живописную мастерскую. Он уступал своему учителю (не такой тонкий и послащавей), но зато какой это был очаровательный рассказчик. Он великолепно представлен в Пинакотеке. От Сасетты Сано унаследовал любовь к красному цвету, которым играл con brio[41]. Страсть к повествованию была чертой всех сиенских художников, но Сано ди Пьетро — краснобай из краснобаев. В одной из картин он рассказывает историю явления Мадонны папе Каликсту III{130}. Обе фигуры занимают три четверти полотна. Но художник написал также погонщика и ослов с вьюками на спине. Один из длинноухих как раз скрывается в розовых воротах Сиены. При всей возвышенной серьезности главной темы эта деталь комична, как остроумный Zwischenruf[42], брошенный вполголоса во время доклада на торжественном собрании.
Одним из самых обворожительных художников сиенского Кватроченто является Нероччо{131}, обладающий тонким цветом и китайской точностью рисунка. Быть может, он был последним художником, в котором эхом отозвалась линеарная точность Симоне Мартини.
И тут мы подходим уже к концу сиенской школы; вместе с Вьеккеттой{132} и Содомой{133} — последний появился неожиданно и словно бы без всяких предзнаменований — мы вступаем в период отцветающего Ренессанса.
Работы Содомы, представленные в Пинакотеке, не способны убедить, что это замечательный художник, хотя он был учеником Леонардо, и на его пути живописца были счастливые периоды. Здесь он жирный, вульгарный, а форма у него страдает водянкой. «Беспамятство св. Екатерины» — композиция тяжелая и претенциозная, а песочный колорит тошнотворно тусклый. У «Христа, привязанного к колонне» могучий торс античного гладиатора, однако картина лишена силы и экспрессии, хотя Энцо Карли утверждает, что произведение это, кроме всего прочего, гениальная и чуткая интерпретация леонардовского сфумато и светотени. Писал Содома много, переходил от стиля молодого Перуджино к стилю молодого Рафаэля, но, пожалуй, следует согласиться с мнением Беренсона, что «все его творчество плачевно слабо».
Я утешаюсь тем, что Содома не был сиенцем: он — уроженец Ломбардии. От папы он получил дворянский титул и осел в Сиене, где был официальным живописцем. Вазари, правда, изрядный сплетник, очень скверно отзывается о нем как о художнике и человеке. Содома был оригиналом, богемой в стиле художников и поэтов конца девятнадцатого века. Говорят, у него была ручная говорящая галка, три попугая и столько же сварливых жен. Он увлекался лошадьми, как уроженец Сиены, и страсть эта обходилась ему недешево. На одной из картин он написал себя рядом с Рафаэлем, очевидно, у него было завышенное представление о своем таланте. Жизнь он закончил, кажется, весьма плачевно в сиенской больнице и перед смертью сочинил завещание в стиле Вийона.
Последним сиенским художником был Беккафуми. Смотреть его сплошное огорчение. От великолепной школы остался только цветной дым. Но, правда, это уже был конец Сиенской республики. Цивилизация города волчицы тонула, как остров. Беккафуми запирает сиенскую живопись на замок, а ключ бросает в бездну времени.
Выхожу в город, который готовится к ежедневной passeggiate, но никак не могу перестать думать об умерших уже несколько столетий назад художниках. Внезапно мне вспоминается одна из фигур с фрески Амброджо Лоренцетти в Палаццо Публико. Фигура, символизирующая Мир: свободно сидящая женщина в белом одеянии, форма очерчена одной линией, которая навсегда остается в глазах. Где же я видел так нарисованных женщин? Ну, разумеется, на картинах Анри Матисса. Матисс — последний сиенец?
Я говорю о живописи, но думаю и о поэзии. Сиенская школа дала потомкам пример, как развивать индивидуальный талант, не перечеркивая прошлое. Она исполнила то, о чем писал Элиот{134}, анализируя понятие традиции, которая у нас ассоциируется, к сожалению, не только в теории, ной на практике с академизмом.
«Ее невозможно унаследовать; тот, кто жаждет ее, должен будет ее выработать огромным усилием. Прежде всего она требует исторического чувства, которое следует признать почти обязательным для всякого, кто хотел бы оставаться поэтом, после того как он переступит рубеж двадцатипятилетия; историческое чувство заставляет замечать не только ушедшее, но и нынешнее прошлое, оно велит поэту, чтобы он, когда пишет, держал в крови не только одно собственное поколение, но и осознание того, что совокупность литературы Европы, начиная с Гомера, а в ее рамках совокупность литературы его страны существует синхронно и составляет синхронный порядок». И еще: «Никто ни в какой области искусства сам по себе не может обладать абсолютным значением. Значение и признание любого существует только в соотношении с прошлыми поэтами и художниками. Невозможно оценивать автора в отрыве, его необходимо поместить для сравнения и противопоставления среди умерших».
