Только по прибытии в Вишнев я узнал, что наш авангард под началом бригадира Юзефа Вавжецкого и полковника Гушковского был вынужден покинуть Боруны после слабого сопротивления, оказанного ими превосходящим силам генерала Цицианова; что наша штаб-квартира оставалась в Ошмянах и что мне не могли послать подкрепление, так как вынуждены были держать оборону. И наконец, в довершение несчастья, мне сообщили, что офицер Войцеховский, которому я поручил сжечь мост через Березину, лишь разобрал его настил и сам срочно ретировался, то есть этим он подверг меня преследованию и нападению русских, остававшихся позади нас. Это и произошло – гораздо раньше, чем я предполагал.
Когда мы спустились с холма под Вишневом, я остановил обоз и стал изучать по карте дорогу, которой нам следовало идти, так как проход через Боруны был нам закрыт. И тут появился многочисленный корпус казаков, а следом – полк Николая Зубова: они проскакали галопом через Вишнев, порубили саблями нескольких моих офицеров и мародеров, которые там задержались. Мы внезапно оказались атакованными, а в то же время трехтысячный корпус Кнорринга быстрым шагом двигался со своими орудиями, чтобы взять нас в окружение. При первом же сигнале тревоги я бросился на неприятеля, но за мной последовало всего лишь два десятка волонтеров, так как остальная кавалерия пустилась в бегство. Мои стрелки объединились, чтобы оказать сопротивление, и в течение некоторого времени сдерживали натиск русской кавалерии, однако они были вынуждены отступить в заросли кустарника, откуда не переставали стрелять в неприятеля[42].
Так как я безоглядно бросился в атаку, моя шляпа была в нескольких местах пробита пулями, и я бы несомненно погиб, если бы офицер Павлович не схватил мою лошадь под уздцы и тем не заставил меня повернуть.
В этом деле были потеряны все трофеи, взятые в Ивенце, моя касса, в которой было не менее семи тысяч дукатов золотом, много ценных вещей, принадлежавших мне лично, и все мои бумаги. Было убито двенадцать кавалеристов, два десятка волонтеров, двадцать пять стрелков и все мои слуги.
В четверти лье от того места, где мы были атакованы, я нашел свою рассеявшуюся кавалерию. Бравый майор Корсак, лошадь которого пронесла его сквозь ряды неприятеля, присоединился к нам. Отругав солдат, я настоял на их возвращении, чтобы прикрыть хотя бы отступление моих стрелков.
Мне удалось заставить последовать за собой около ста пятидесяти человек, но мы увидели только, как весь наш обоз повернул в сторону Вишнева. Мои стрелки вышли из леса, а неприятельская кавалерия продолжала двигаться к нашим флангам, чтобы окружить нас и не дать отступить. Таким образом, нам пришлось отступать второй раз, что мы и сделали в полном порядке, не потеряв ни одного человека. Мы с трудом нашли кратчайший путь, который привел нас к позициям нашей армии. Избежав атаки корпуса Кнорринга, мы в течение нескольких часов отбивались от нападений патрулей корпуса Цицианова. Наконец, с наступлением ночи, нам удалось соединиться с авангардом нашей армии в Крево.
На следующее утро я отправился в нашу штаб-квартиру, которая по-прежнему находилась в Ошмянах. Генерал Ясинский и все доблестные офицеры его армии, уже не ожидавшие меня увидеть, встретили меня по-дружески, упрекали за мою отчаянность и старались утешить в испытанных мною превратностях. Спустя сутки вернулись и мои стрелки, в добром порядке, несмотря на усталость от непроходимых лесов и дорог. Затем я немедленно отправился в Вильну, где был встречен публикой самым доброжелательным образом, и этот прием вдохновил меня подумать о том, чтобы попробовать еще попытать военного счастья.
За то время, что я отсутствовал в этом городе, здесь произошли немалые изменения в составе гражданского и военного управления Литвой. Костюшко призвал к себе нескольких членов нашего Временного совета, чтобы ввести их в Высший совет в Варшаве. Ясинский должен был также отправиться к Костюшко, как только генерал Михал Вельгорский прибудет в Вильну, чтобы заменить его на посту командующего армией Литвы. Эти перемены одобрялись одними и осуждались другими – явно ощущались разногласия во мнениях публики. Революционно настроенные лица жалели о Ясинском, чьи крайние принципы их устраивали; умеренные же лица радовались назначению Вельгорского, так как он отличался мягким характером и уже не раз давал доказательства своего военного таланта. Впрочем, никто не решался высказать громко свое мнение, так как Костюшко пользовался всеобщим доверием, и все его решения считались неоспоримыми.
Вельгорский прибыл в Вильну через несколько дней после моего возвращения туда. Он был в ужасе, читая доклад о состоянии армии, и ужаснулся еще более, когда сам произвел ей смотр: в ней имелось слишком мало солдат, которые были в состоянии сражаться, не хватало артиллерии и снаряжения. Он понимал растерянность этих войск перед лицом неприятеля, – так как они просто не имели средств его атаковать и заставить отступить из окрестностей Вильны.
Первым его движением было отказаться от командования войсками Литвы и вернуться к большой польской армии, но его друзья указали ему на неуместность такого демарша и убедили его послать секретного курьера к Костюшко, чтобы сообщить ему о положении дел и попросить у него советов и распоряжений, а главное – артиллерии, снаряжения и подкрепления людьми и лошадьми.
Вельгорский попросил меня взять на себя эту миссию, и я с удовольствием согласился. Мы с ним имели долгий разговор, и он сообщил мне много деталей и своих наблюдений, о которых не мог написать в депешах. Наконец, несколько часов спустя, я отправился в путь в качестве курьера, чтобы как можно быстрее оказаться в штаб-квартире Костюшко.
Я был польщен доверием Вельгорского и горд тем, что могу выполнить поручение, имевшее в тот момент чрезвычайную важность. Я сгорал от нетерпения увидеть Костюшко и его храбрых товарищей по оружию; я жаждал обнять своих старых товарищей и быть свидетелем их энтузиазма!.. Но я никак не ожидал, что прибуду в Варшаву на следующий же день после трагических событий, очернивших собой несколько страниц истории этой революции, которая должна была иметь целью лишь свободу и независимость Польши.
Я прибыл в Варшаву ночью 29 июня, проделав путь из Вильны за пятьдесят часов. Там я застал всеобщее ожесточение после достопамятных дней 27 и 28 июня, о которых уже упоминалось в 3-й книге «Мемуаров». Я сразу отправился к Костюшко в его лагерь в Працка-Вульке что в трех лье от Варшавы. В пять часов утра меня ввели в его палатку, где он отдыхал на охапке соломы после ночного обхода лагеря: неприятель не переставал беспокоить лагерь. Он встал, чтобы сердечно обнять меня и выразить дружеские чувства, которые всегда ко мне испытывал. Прежде чем вскрыть пакет, который я ему передал, он подробно расспросил меня о положении дел в Литве, пояснив, что такой курьер, как я, может дать ему устно не менее точные сведения, чем те, которые содержатся в письменном донесении на его имя. Затем он вскрыл письмо от Вельгорского, внимательно прочел грустные известия, содержавшиеся в нем и совпадавшие с тем, что я ему уже рассказал. Он был живо тронут, но сказал мне, что, будучи сам окружен неприятелем, стоявшим почти уже у самой Варшавы, не может дробить свои силы и послать просимую помощь Вельгорскому.
Затем он прочел доклад Ясинского о моей собственной экспедиции и лестные отзывы Вельгорского о моем старании и преданности. Он крепко пожал мне руку и поблагодарил за то, что я служу примером своим соотечественникам и даже испробовал себя в опасном деле, совершенно новом для меня, чем заслужил себе еще больше чести. Он сказал мне: «Раньше вы работали только у себя в кабинете и приносили пользу родине своими знаниями и талантами; вы, конечно, вернетесь к своим прежним занятиям, когда, с Божьей помощью, мы победим врага и в нашей стране восстановится мир и спокойствие. Сегодня же нам нужнее всего храбрые солдаты… Пример, который подаете вы, богатые вельможи из самых знатных семей, не может не произвести самое большое впечатление, потому что вы жертвуете ради родины гораздо большим, чем другие… Я хотел бы, чтобы все сражались без лишних раздумий, беспокойств и не вмешивались в дела, которые их не касаются. Посмотрите, какие трагические события происходили в Варшаве – и почти на моих глазах!.. Толпа позволила себе непростительные крайности, которые я вынужден был строго пресечь… Позавчерашний день останется несмываемым пятном в истории нашей революции, и я могу уверить вас, что две проигранные битвы принесли бы нам меньше позора, чем этот несчастный день: наши враги обязательно воспользуются им, чтобы составить о нас дурное мнение в глазах всей Европы!.. Передайте Вельгорскому, скажите всем нашим соотечественникам в Литве, как глубоко я опечален этим неожиданным событием! Еще более опечален я теми жесткими мерами, которые вынужден буду принять, но я свое решение принял и, вопреки той снисходительности, в которой меня обвиняют, я сумею сурово наказать виновных, так как того требуют интересы нашего государства и надежда на успех нашего дела».
