Я делил свое время между моими обязанностями во Временном совете и военными занятиями, старался также приносить пользу, собирая все средства, которыми располагал, на нужды армии. Я передал сто тысяч флоринов на создание полка Нагурского, закупил лошадей для офицеров моего корпуса стрелков, оружие – для солдат, сукно для мундиров. Вскоре этот корпус, состоявший более чем из четырех сотен хорошо экипированных людей, был готов выступить для боевых действий.
Поскольку я обещал себе ничего не скрывать из того, что со мной было, даже рискуя возбудить подозрения у своих личных врагов, я не могу не рассказать о событии, которое в свое время наделало слишком много шума, чтобы я мог обойти его молчанием, тем более что оно дает пример того, каким опасностям могут подвергаться граждане, даже наиболее преданные родине, посреди революционных событий и волнений.
Я принял решение отправить мою жену из Вильны, чтобы она провела некоторое время в деревне, в семейном кругу, у тетки-генеральши Огинской в Седльце, что в двенадцати лье от Варшавы. Я решил сам сопроводить ее до места. Получив на это разрешение совета, мы, снабженные необходимыми паспортами, выехали на большой почтовый тракт. Едва проехали мы с десяток лье, как повстречались с людьми, которые уверили нас, что видели казаков и банды вооруженных людей, нападавших на путников между Белостоком и Гродно. Не желая подвергать жену опасностям, которых мы могли избежать на другом направлении, я решил свернуть с тракта с намерением проехать через таможню Щебра, затем вдоль границы и прибыть в Седльце, минуя Гродно.
На таможне Щебра мне попался грубый и мстительный интендант, который не забыл, как несколькими годами ранее я, исполняя обязанности комиссара, проверяющего таможни, сместил его с занимаемой им должности и заменил его человеком знающим и опытным. Он увидел, что я прибыл к границе и подъехал к его дому, и решил, что не должен упустить такую блестящую возможность отомстить мне. Он так бы и сделал, если бы я не был уверен в своей невиновности и если бы смелость и присутствие духа вдруг покинули бы меня в этом положении – столь же критическом, сколь и неожиданном.
Этот интендант, по фамилии Гуща, направился ко мне с саблей в руке, остановил мои экипажи, позвал всех своих вооруженных таможенников и толпу крестьян, а затем громко объявил, что я приверженец России, что я хочу пересечь границу, чтобы попасть в Пруссию, и что при мне, помимо важных бумаг, находятся деньги, бриллианты и другие ценные вещи стоимостью в несколько миллионов.
Моим первым движением было схватиться за пистолет, чтобы наказать наглеца, покусившегося на мою честь и жизнь: в ходе революций их можно защитить, только оказывая твердое сопротивление всякому насилию. Но жена остановила мою руку, и во мне гнев сменился рассудительностью: я заявил, уверенно и хладнокровно, что останусь в Щебре, направлю жалобу Временному совету и подожду, пока придет его решение. Моя выдержка обезоружила Гущу, но не заставила его отказаться от своих намерений. Курьер, которого я через час отправил в Вильну с письмами, где кратко описывалось это происшествие, был остановлен таможенниками, а мой пакет был у него изъят.
Со своей стороны, Гуща тоже составил рапорт, преувеличенный и лживый, и отправил его в Гродно. Три дня спустя административный совет этого города, в ответ на этот рапорт, направил ко мне одного из своих членов, который отнесся ко мне со всяческим уважением, но заявил, что уполномочен убедить меня вернуться в Гродно, откуда моя жена сможет свободно продолжать свой путь в Седльце. Он отказался от эскорта интенданта и его таможенников и даже определенно запретил ему сопровождать мои экипажи, но тот, пылая местью, в ожидании награды от правительства, последовал за нами, держась, однако, на некотором расстоянии, до самого Гродно.
По нашем прибытии Гуща с четырьмя таможенниками расположился прямо на площади и провел там всю ночь, чтобы наблюдать за малейшими движениями в доме, который мы занимали.
Назавтра за пределами города был назначен сбор военного корпуса, там присутствовали многие дворяне, и туда сбежалось несколько тысяч любопытствующих людей из народа – увидеть маневры этого нового войска. Гуща отправился туда со своим племянником и, проходя по рядам, старался повторять на мой счет всю ту ложь, которая послужила ему предлогом для моего ареста. Иоахим Хрептович, гродненский дворянин, известный своим патриотизмом и революционными убеждениями, снискавшими ему большую популярность, не мог вынести оскорблений в мой адрес и мысли о той опасности, которой я подвергался из-за этой клеветы. Он бросился к Гуще, высказал ему свое презрение, а затем стал на скамейку, чтобы быть лучше услышанным, и в нескольких словах вознес хвалу моему патриотизму, проявившемуся при разных обстоятельствах. Он говорил об услугах, оказанных мною стране, и особенно – жителям Литвы. Он подчеркнул то усердие, с которым я поддерживал проекты руководителей восстания, создавал на свой счет корпус стрелков, давал значительные средства на первые нужды армии… Он говорил с такой горячностью и произвел такое впечатление на слушателей, что ропот, поднявшийся вначале против меня, сменился выражениями восторга в мой адрес… Но это было еще не все. Оратор сказал, что Гуща – лжец, что им двигала личная ненависть ко мне, что он, по всей вероятности, приверженец России, если отваживается клеветать и портить репутацию уважаемого гражданина, имеющего заслуги перед родиной, – тогда народ бросился на моего обидчика, и тот спасся от оскорблений и пинков только бегством с того места, где думал одержать надо мной победу.
Во время этих событий, о которых я совершенно ничего не знал, я сам просился быть допущенным на заседание совета города, собравшегося в прежнем зале сейма в замке. Я нашел там около тридцати лиц, большинство из которых были мне хорошо известны с определенной стороны. Я заговорил энергичным и уверенным тоном, объясняя, что со мной произошло. Я воспользовался местом, в котором находился, чтобы напомнить, сколько раз в этих же стенах раздавались мои речи – речи человека, преданного своей родине: как я защищал права своих угнетенных сограждан и осуждал тех, кто их тиранил. Я утверждал: если в ходе революции необходимо следить за врагами правого дела и строго их наказывать, то не менее важно заботиться о том, чтобы невинные не были смешаны с виновными и чтобы клевета не могла нанести ущерб их заслуженной репутации… Я напомнил о кровавых сценах, опозоривших французскую революцию в период власти террора… Мне не составило труда доказать, что среди присутствующих не было ни одного, кому удалось бы избежать потери чести, состояния и самой жизни, если бы кому-либо вздумалось бросить на них подозрение с помощью клеветы и если бы для их наказания было бы достаточно только подозрения.
Эта небольшая речь произвела в тот момент тем больший эффект, что в совет пришло известие о том, что произошло за городом. Собрание решило, что не имеет права отвечать на обвинение Гущи, поскольку я являюсь членом Временного совета Литвы и, следовательно, должен оправдываться в Вильно, если от меня этого потребуют. Тут же было приказано отправить паспорта моей жене: она немедленно отправилась в Седльце, а я – в Вильну.
По моем возвращении в этот город я отправился на заседание Временного совета, где честно рассказал о своем приключении – известия о нем дошли сюда раньше меня самого, причем с очень невыгодными для меня подробностями. Я потребовал, чтобы мои бумаги были завизированы, и настаивал, чтобы интендант таможни Щебра был судим и осужден как клеветник и подстрекатель народных волнений и беспорядков. Затем я вышел из зала заседаний и собрал своих стрелков, по-прежнему мне преданных, каждый из которых пожертвовал бы собой, чтобы защитить мою честь. Я продолжил заниматься с ними, как и раньше, по несколько часов в день; тем временем совет отдал приказ комитету общественной безопасности рассмотреть мою жалобу на Гущу и сделать ревизию моих бумаг.
Спустя три дня этот комитет, состоявший из семи членов, передал мне удостоверение о том, что мои бумаги имеют отношение только к моим семейным делам, и прибавил к нему хвалебных отзыв о моем поведении, прошлом и настоящем; этот отзыв был воспринят в обществе с доверием, так как члены этого комитета были признаны всеми как люди чести, безоговорочно преданные родине и новому правительству.
Что касается Гущи, то он не был ни осужден, ни отстранен от должности, так как его поступок приписали избытку старания на службе общественному благу: этот избыток ввел его в заблуждение, но не сделал его очевидно виновным.
Я не обратил особого внимания на свидетельства, переданные мне: уверенность в своей невиновности и верности своему долгу приносила мне больше радости, чем самые многочисленные и лестные высказывания в мой адрес. Тем не менее, после всего, что со мной произошло, я утвердился в решении оставить гражданскую карьеру и стать военным. Я предпочитал погибнуть, сражаясь за родину, нежели подвергаться несправедливым подозрениям, суждениям, продиктованным духом предвзятости, и попадать в тяжелые обстоятельства, из которых не всегда удается так удачно выбраться посреди революционной смуты.
