Так мы встретились с Ефимом Эткиндом в первый раз. Профессору статья понравилась настолько, что он не ограничился устной похвалой, а приложил к моему тексту исписанный с двух сторон листок — собственную рецензию. Однако имелось у него и существенное возражение, собственно, его мы с ним тогда и обсуждали. Эткинд писал, что, со слов Бродского, знает: имперскую сущность коммунистической державы поэт осознал не в 1968-м, а в 1956 году, после венгерского, знает: имперскую сущность коммунистической державы поэт осознал не в 1968-м, а в 1956 году, после венгерского похода. При всем уважении к авторитету Эткинда я исправлений вносить не стал. Ибо даже если принять как факт, что Бродский нечто подобное Эткинду говорил (наверно, так и было!), я-то анализировал тексты, а не устные мнения поэта о себе самом. И явственно ощущал сдвиг в мироощущении поэта после 1968 года, а не ранее.
Вы догадывались, как обо всем этом стало известно в КГБ?
Я сделал две роковые, как выяснилось, ошибки. Гордясь высокой оценкой профессионала-литературоведа, приколол его рецензию к первому экземпляру моей рукописи. И — потом позвонил Марамзину: видимо, бессознательно стремясь к реваншу за его отказ от моей рукописи (все мы, чело- веки, слабы!) похвастал по телефону: «Сочинение прочитал Машкин отец, и оно ему понравилось». Но телефон-то Марамзина был уже «на кнопке», как я понял впоследствии, а значит, невольно дал ЛенУКГБ дополнительную и важную для них информацию.
Другой оплошностью было то, что я показывал рукопись соседу по дому, приятелю-прозаику В. Он был человеком неплохим, но, увы, слабым и сильно развращенным близостью к властям и вытекавшими из государственного подкупа писательскими привилегиями. Как раз в момент, когда он возвратил мне рукопись, я заподозрил в нем внештатного сотрудника органов. Как ни глупо звучит, не придал своим подозрениям важного значения. Ну стукач, но не идиот же, не станет закладывать соседа, приятеля, с которым вместе детей выгуливает? Что, не найдет объекты для доносов менее близкие, менее опасные для себя? Я рассуждал как бы разумно — но в том таится роковой просчет моего обычного подхода к жизни. Люди часто не в состоянии рассчитать выгодную им самим линию поведения; именно неразумие (иногда даже безумие) партнера — самое неподрасчетная и самая сложная ответная реакция, когда ведешь с кем-то жизненную игру.
По ведь Марамзин вроде бы уже нашел нового автора?
Да, через некое время я узнал от читателя моей рукописи (приятеля Маши Эткинд — врача В. Загребы), что Володя, устав дожидаться нового варианта (а может, разуверившись в моей способности его изготовить), заказал новое предисловие и получил (помнится, Загреба назвал мне и фамилию автора — поэта Игоря Бурихина). Это стало моральным облегчением для меня: теперь я мог больше не биться над исправлением текста, который изначально изготовлялся именно таким, как я мог и хотел его сделать. Другой человек исполнил необходимую общественную работу — слава богу! Я спрятал текст статьи, все отпечатанные на электрической «Оптиме» экземпляры в архивный ящик моего письменного стола и… забыл о них. (Замечание в скобках: Марамзина, видимо, мучили некие комплексы относительно отвергнутого заказа, и он обещал все-таки позже забрать мой текст и отдать в редакцию самиздатского журнала «Евреи в СССР». Так я впервые узнал о существовании сего печатного органа. Интересно мне, по этой или по какой-то другой причине ЛенУКГБ сочло нужным подключить к нашему делу редактора «Евреев в СССР» профессора Александра Воронеля. Но по нашему делу Воронель прошел сравнительно благополучно — всего лишь был выдворен из СССР.)
Расскажите о самом аресте, пожалуйста.
Утром 1 апреля 1974 года будит жена: «Мишка, к тебе пришли».
Возле подушки возвышается крепкий мужик: «Мы к вам из КГБ, Михаил Рувимович», — и сует под нос книжечку: «Старший лейтенант КГБ Егерев». С ним был лейтенант КГБ Никандров, кто-то еще и, как бы выразиться… их понятые.
Странно сегодня, но я нисколько не удивился. Все смотрелось, как в кино.
Райка, кинь трусы, — с такого возгласа началась моя лагерная карьера.
Практически в тот момент я начисто забыл про давнюю статью о Бродском. Ну лежит что-то в архиве… Во-первых, не принята заказчиком, следовательно, документ личного писательского собрания. По меркам того времени — неподсудный феномен. И вообще я просто забыл, о чем писал полгода назад! Работал много, успел сделать куда более опасную рукопись. Настолько опасную, что ее, единственную, замаскировал в столе. Только ее обнаружения и боялся! Но гэбист Никандров подержал ее в руках (в «маске») и… отложил в сторону. Так и началась моя удивительная «везуха» по части обыгрывания КГБ в конспиративных играх (ее завершением явилось появление в парижской печати двух книг, написанных в зонах и ссылке).
Когда гэбисты извлекли из брюха письменного стола «Бродского», я, правду сказать, забеспокоился, но не о себе, а об Эткинде. Вот — замешал постороннего человека в дело! Гэ бисты были обрадованы находкой, но как-то и тихо растеряны… Меня после обыска не арестовали, хотя по канонам должны были вроде… Из чего был сделан вывод, что меня не арестуют вовсе. Как выяснилось — ошибочный: увели в следственный изолятор через три недели. В день рождения В.И.Ленина. В том трехнедельном промежутке мы и встретились с Эткиндом вторично. Он приехал на Новороссийскую и увел меня погулять в парк Лесотехнической академии, находившийся напротив нашего дома. Обсуждалась некая юридическая тонкость…
Я изложил ему тактику, избранную на допросах (меня уже как свидетеля"): мол ходил советоваться с разными специалистами, как "деполитизировать" статью (термин, который впоследствии я услышал от старшего лейтенанта В. П. Карабанова), следовательно, с точки зрения закона правонарушений не совершал — не распространял сочинение, а напротив, хотел его обезвредить… Эткинд соответственно тоже ни в чем не должен считаться виновным: когда ему дали статью, он же не знал ее содержания и читал текст как консультант по поэтике, а когда прочел — указал мне на ошибки. Но позиция нашей "посредницы", Маши Эткинд, выглядела юридически уязвимой: она-то статью дала читать отцу, то есть совершила чистый криминал "распространения с целью подрыва и ослабления"… И мы договорились с Ефимом, что вовсе не будем упоминать про участие Маши в деле: соврем, что отдал я ему статью напрямую…
Я не понимал серьезности собственного положения, тем более — ситуации Эткинда. Ну прочитал он мою статью, так что из того?
А Ефим Григорьевич понимал?
Понимаете, — объяснял мне в парке опытный собеседник, — они не в состоянии понять, что мы действуем как свободные люди каждый сам по себе. У них существует издательство "Советский писатель", и у нас должен быть "Антисоветский писатель"! У них есть их авторы, вы — наш автор, у них составители, значит, Марамзин — наш составитель, у них главный редактор Лесючевский, у нас я — главный редактор…
А как вы сейчас оцениваете все случившееся с вами?
Сейчас, глядя из будущего, я полагаю, что мой арест явился следствием ошибки, просчета ЛенУКГБ, как и дело самого Бродского. Узнали о подготовке пятитомника, получили через В. черновик-предисловие (мы "имели ксерокс", как выразился на допросе полковник Л. Барков — тогда я впервые услышал этот термин, до того про ксерокопирование не знал ничего, только про фотокопии). Они имели, видимо, и закордонную информацию, что пять томов "уже там" — как виделось, обладали полноценным фактажом для привлечения меня к суду. Обнаружили не домашнее вольномыслие, дозволявшееся по тем временам либеральничавшими властями, а контакт с заграничными "центрами", что было строжайше запрещено! Изъятие из моего архива всех экземпляров статьи о Бродском явилось потому-то большим разочарованием для следотдела ЛенУКГБ. Из-за чего, наверно, меня и оставили на три недели на свободе… Но информацию перепроверили, и когда подтвердилось, что предисловие "там", "за кордоном", — решили брать! Роковым для расчетов начальства оказалось неизвестное, как мне виделось потом, на допросах, обстоятельство, что предисловие-то оказалось не моим, а бурихинским…
Но ведь ваша статья была действительно антисоветской!
Конечно, она была несомненно антисоветской — в этом пункте я с органами не спорил, не оспариваю их мнение и сегодня. В конце концов, я не был ребенком и понимал, на что иду ("Посадят тебя, Мишка", — сказала жена, прочитав статью о Бродском. "Пусть посадят", — ответил я и точно помню, сознательно принимал такой вариант судьбы). Тем не менее, согласно самими же властями придуманным правилам юридических игр, некое "домашнее вольномыслие", не выходившее за рамки личного круга знакомых, не подлежало наказанию по суду — об этой позиции объявил "городу и миру" генсек Брежнев. И еще по их же, советскому, закону, если человек отказался от преступного намерения до того, как про его правонарушение успели узнать власти, — наказанию по суду он тоже не подлежал. Вот по этим, предложенным ими самими правилам игры я и повел партию со следствием — не без успеха, признаюсь. Первое: сумел скрыть свое участие в распространении самиздата (изобразил, будто являлся пассивным покупателем обнаруженных рукописей на "свободном рынке"). Скрыл "самиздатский кооператив" (о нем не узнали ничего). Второе: статью изобразил черновиком (каким она фактически оказалась), который под влиянием советов Эткинд а и Марамзина я лично и забраковал. Потому нигде не напечатана…
