Ни одного животного я не обнял. Всю жизнь с мучительной жалостью думал о животных, но ни одного не обнял.
Старайся не судить. Изображай. Ничего нет отвратительней осуждения. Всегда оно таково либо этако, и всегда — мимо. Кому известно довольно, чтоб осуждать другого? Кто достаточно бескорыстен для этого?
Пессимисты не скучны. Пессимисты правы. Пессимисты совершенно ни к чему.
За пять минут Земля может обратиться в пустыню, а ты все тянешься к книгам.
Чаще всего читаешь сегодня слово «пытки».
Ты совершенно не человек этого столетия, и если что-то есть в тебе значимого, так это то, что ты так и не склонился перед ним. Может, однако, тебе и удалось бы что-нибудь сделать, если бы, сопротивляясь, ты все же покорился этому веку.
Как рассказчик мягкий и добрый, он завоевал себе доверие человечества, за два месяца до того, как оно взлетело на воздух.
Беспечное размножение, эта глубочайшая слепота природы, размножение бессмысленное, безумное, беззастенчивое и тщетное, поднимается до закона лишь через объявление уничтожению бескомпромиссной ненависти. И коль скоро размножение не слепо более, коль скоро всякое отдельное и единичное обретает для него ценность, оно тотчас наполняется смыслом. Чудовищный аспект «Больше! Больше! Больше! Ради уничтожения!» переменяется в «Да святится всяческое единичное — больше!».
Прежде чем обернуться распадом, смерть — конфронтация. Мужество — принять ее вызов, всей тщете наперекор. Мужество — плюнуть смерти в лицо.
Его опыт, с давнишних пор: всякий раз как усиливаются его насмешки над смертью, она отнимает у него что-либо дорогое.
Чувствует ли он, что предстоит, или это возмездие? Чье возмездие?
К словам, сохранившим свою невинность, к тем, которые он может произносить без опаски, принадлежит само слово невинность.
Может быть, ты возвратил подробности ее достоинство. Может быть, это единственное твое достижение.
Возможно, его привлекает всякая вера, а потому, возможно, и нет у него никакой.
Пышное великолепие мышления, будившее в нем подозрительность. Блеск и диалектика — слова, музыкально родственные.
Если бы Бога не было, и он возник бы теперь!
Хочешь забыть о нем, так никогда и не найденном тобой?
С этим не поспоришь: в древних культурах его больше всего интересуют их боги.
«Знание жизни» — не такая уж обширная премудрость, и могло бы без всякой жизни быть почерпнуто из одних лишь романов, скажем, из Бальзака.
С ослаблением памяти обшелушивается все когда-то придуманное. И остаешься в итоге с одними унаследованными общими местами, отстаивая их с таким жаром, будто это открытия.
Коли прожил достаточно долго, то существует опасность подпасть под власть слова «бог», просто потому, что оно всегда было тут.
Что-то есть нечистое в этих сетованиях на опасности нашего времени, будто они могли бы послужить нам для оправдания собственной несостоятельности.
Нечто от этой нечистой субстанции содержалось от начала в плаче по умершим.
Существуют различные причины того, что художник склоняется к образам. Одна из них, важная и серьезная, коренится в протесте против разрушения, другая, пустая и курьезная, — в самовлюбленности, жаждущей на разный манер отразить себя самое.
Обе причины выступают в тесном сплетении, от соотношения их зависит, приходят ли к образам значительным и сильным или к тщеславным и пустым.
Что записывается как «окончательное», менее всего является таковым. А вот неуверенному или, может, поверхностному, беглому — недостающее придает жизнеспособности.
Назад, к завершенным, спокойным фразам, уверенно стоящим на ногах, а не протекающим по всем щелям.
Музиль — мой разум, как с давних пор были некоторые из французов. Он не ударяется в панику либо не подает виду. Стоек перед грозящей опасностью, как солдат, но понимает ее. Восприимчив, но непоколебим. Кого страшит мягкость, может укрыться у него. И не стыдно при мысли о том, что ты мужчина. Он не только лишь внимающее ухо. Он умеет ранить молчанием. Его оскорбления успокаивают.
Все тот же страх, вот уж семьдесят лет, но всегда за других.
У него не идет из головы, что, может быть, все напрасно. Не то чтобы он один — все.
Но несмотря на это, он способен продолжать жизнь лишь так, будто это не напрасно.
Не избежать никакого истолкования. Тебя выворачивают в угоду любому. Возможно, ты и существовал только для того, чтобы тебя извратили.
Народы обнаруживают то, чем обязаны друг другу. Празднества долговых обязательств.
Год, состоящий из островов.
Самое тяжкое для того, кто не верит в Бога, — что некого поблагодарить.
Больше, чем для своих бед, в Боге нуждаются для благодарности.
Скверная ночь. Не хочу читать, что записано этой ночью. Наверняка это было слабо, наверняка запретно, но все же успокоило меня.
Сколько позволительно сказать для собственного успокоения и какие это имеет последствия?
Ты не единственный из тех, кто не забывает. Сколько ты обидел таких же впечатлительных, которым никогда не перешагнуть через это.
До сих пор из всех древних народов египтяне и китайцы интересуют его больше всего: эти пишущие.
Великолепна в Шопенгауэре его обусловленность очень немногими ранними моментами, никогда не забываемыми им, никогда не подвергающимися искажению. Все последующее не более чем солидная орнаментика. Он ничего за ней не скрывает. И ничто не является неосознанно. Он читает, ища подтверждения раннему. Никогда не узнаёт он нового, хотя постоянно учится. Ему бы и за сто лет не выносить первоначального.
Каждый день еще один пытается отгрызть кусок от его имени.
Разве никто не знает, до чего это горько на вкус?
И как только те, кому понятен весь ужас власти, не видят, в какой громадной степени она использует смерть! Не будь смерти, власть оставалась бы безобидна. Вот они и ведут речи о власти, воображая, что атакуют ее, и оставляют смерть в сторонке. До того, что они почитают данным от природы, им дела нет. Да не бог весть что эта их природа. Я себя неважно чувствовал на природе, когда она изображала из себя неизменяемую, а я почитал ее за таковую. Сейчас, когда повсюду, со всех сторон и во всех направлениях натыкаешься на ее изменяемости и измененности, я чувствую себя еще хуже, потому что ни единому из ее преобразователей неизвестно, что именно никогда и ни под каким видом преобразованию подвергаться не должно.
Совсем нет, не убывает для него из-за грозящей опасности значение минувшего, напротив, он прощупывает его все дальше назад, будто там можно найти то место надлома, которое нужно знать для того, чтобы успешно противостоять угрозе.
Но существует много надломов и каждый — в своем роде единственный.
Обязательно ли время от времени совершать по отношению к себе предательство, признавая невозможность осуществления своих начинаний и делая из этого подобающие выводы? Почему значительно больше симпатии вызывают люди, которые неспособны на это, которые верят себе, так сказать, насмерть?
Художник, чье искусство — в бездистанционности: Достоевский.
Наиболее ярко каждое время проявляется в том, что выражающий его современник не принимает в нем.
Форма «Массы и власти» еще станет ее достоинством. Продолжи — и ты разрушил бы эту книгу своими надеждами. Такою, какова она есть, ты вынуждаешь читателей к поиску их собственных надежд.
Он хотел бы самоотречения, не отказываясь от своих произведений. Квадратура поэта.
1983Там люди живее всего — умирая.
Там люди появляются в обществе строем, считается бесстыдством показываться в одиночку.
Там каждый, кто заикается, должен еще и хромать.
Там всякая фраза вытекает из предыдущей, а между ними — столетие.
Располосованные религии, конспективно притиснутые друг к другу, лишенные живого дыхания и тем извращенные.
Как чудесно выделяется буддизм на фоне теорий наших жизнеотрицателей!
Отвращение к жизни, да, но с тысячью историй перерождения.
Больше всего тебе хотелось бы — какая скромность! — бессмертия, чтобы читать.
Ему жаль каждого слова, которое умрет вместе с ним.
Понять одно-единственное имя.
Наиболее чреватое следствиями в Аристотеле: его обстоятельность.
Письмо, делающее счастливым. Сразу вслед телефонный разговор с написавшим. И письма как не бывало.
Никому не ведомо тайное сердце часов.
Наистраннейшим человеком из всех, кого я знаю, представляется мне в настоящее время X. Он сердится на меня за то, что я через 50 лет после огненной смерти Петера Кина все еще в него не превратился.
