– Я мог бы отрезать тебе голову, Косухин! Но я сделаю иначе… Но, может, ты решил заговорить?
Степа почувствовал, что начинает сдавать. Еще немного, и…
– Хочешь жить – говори. Но поторопись, Косухин. Ты ведь просто человек, ты даже не монах, как мой отец Цронцангамбо…
Гонжабов отошел на шаг, медленно вытянул правую руку и стал еле заметными движениями водить ладонью вверх-вниз. Боль возникла снова, но на этот раз прямо против сердца. Казалось, что-то тупое и тяжелое медленно проламывает ребра. Степа, не выдержав, взглянул – кровь сочилась из пореза, но там, где была боль, кожа оставалась нетронутой.
– Смотри, смотри, Косухин! – Гонжабов по-прежнему улыбался, но в уголках губ запеклась пена. – А лучше говори, все говори… Сейчас я дотронусь до сердца…
Дыхание перехватило. Пульс замер, затем забился неровно, часто. Невидимое лезвие вонзалось все глубже… Гонжабов повернул ладонь, стало еще хуже – словно клинок провернули в ране.
– Надумал, Косухин?
То, невидимое и страшное, что было в груди, внезапно собралось воедино, и в следующую секунду Степа ощутил, как это невидимое охватывает сердце. В глазах зарябило, кровь уже не стучала, а била молотом, страх начал затоплять сознание, мешая думать…
– Я держу твое сердце, Косухин! Сейчас я сожму руку…
«Нет!» – хотел закричать Степа, но последним усилием воли сдержался. Все исчезло – осталось лишь неровно бившееся сердце. Тело вновь напряглось, дернулось – но уже без участия сознания.
– Говори, Косухин, говори…
– Господи! Ты – есть… Помоги!
Губы шевельнулись беззвучно. Он почувствовал, что проваливается в темноту…
…Боль не исчезла, но куда-то ушла, оставшись, как и тело, где-то далеко в стороне. Здесь же было тихо и очень светло.
– Дохожу, – понял Косухин, открыл глаза и увидел пепельное, залитое кровью лицо со слипшимися от пота волосами и чуть подергивающимися веками. Степа подумал, кто этот бедолага, и вдруг понял – это он сам. Косухин испугался – и отступил на шаг. Он был по-прежнему в камере. Гонжабов стоял посередине, застыв в ожидании, а он – другой – бессильно висел на цепях, откинув голову назад.
Страх исчез. Степа вновь почувствовал себя сильным, краешком сознания все же понимая, что все это – бред. Он – настоящий – висел рядом, прикованный и полумертвый. Но разбираться было некогда. Лицо Гонжабова, теперь уже не улыбающееся, а искаженное злостью, передернулось, пальцы вытянутой руки сжались… Косухин ударил – резко, что было сил. Удар пришелся по руке, Гонжабов дернулся, изумленно обернулся, и Степа ударил вновь – ребром ладони по сонной артерии. В глаза потемнело, вернулась боль, и он ощутил, наконец, свое тело: холодный пот на лбу, засыхающую кровь на груди и на шее, затекшие руки. Но боль была уже не той, страшной, сердце билось хотя и быстро, но ровно и четко. Косухин глубоко вздохнул и открыл глаза…
…Гонжабов сидел на полу, прислонившись к стене. С лица напрочь исчезло самоуверенное выражение, да и в целом вид его был не из лучших. У двери стояли Анубис и Гольдин, о чем-то негромко разговаривая. Наконец Анубис кивнул своей жуткой головой, буркнув:
– Придется… Вот с кем бы не связывался!
Гольдин пожал плечами и молча вышел. Появился мордатый парень в синей гимнастерке и вытащил все еще не очухавшегося Гонжабова в коридор. Анубис покачал головой, затем поглядел куда-то вверх и щелкнул пальцами. Степа почувствовал, как цепи начинают опускаться. Он попытался сесть, но сил не было, и он лег на пол. Все тот же мордатый снял со Степиных рук стальные браслеты и принялся отматывать проводки.
– Готовься, Косухин, – Анубис подошел поближе, с интересом разглядывая неподвижно лежавшего Степу. – Здорово ты его! Правильно, а то слишком задаваться стал… У тебя орден за что?
– За Белую, – внезапно для себя ответил Косухин.
– Молодец! – казалось, палач не заметил, что жертва начала говорить. – А товарищ Гонжабов получил свой за то, что впустил нашу боевую группу в монастырь. Так что правильно ты его вырубил. Как это тебе удалось?
На этот раз Косухин смолчал. Не только из принципа, но и потому, что и сам толком не понимал. Не верить же тому, что увиделось в бреду!
– Ну и вид у тебя! – Анубис покачал черной головой. – Выпить хочешь? Напоследок…
– Хочу, – хрипло ответил Степа и попытался приподняться.
Анубис отошел к столу. Что-то булькнуло. Через минуту он вручил Косухину большую кружку с чем-то желтым. Степа хлебнул, охнул и удивился:
– Коньяк, чердынь-калуга! Шустовский…
– Шустовский… А ты непростой парень, Косухин, коньяки различаешь. А еще из рабочих!
Объясняться Степа не стал. Теперь солнечный напиток окончательно ассоциировался у него с близкой смертью. Пил он медленно, подражая белому гаду Арцеулову. С каждым глотком становилось легче, Косухин сумел приподняться, сесть и даже пригладить мокрые спутанные волосы.
– Еще чего хочешь? – поинтересовался Анубис. – Давай, не стесняйся – положено.
– Умыться. И папиросу.
Мордатый принес ведро воды и полотенце. Кое-как смыв кровь. Косухин закурил папиросу неведомой ему марки – очень крепкую, с темным табаком. Перед глазами все поплыло, задрожали руки.
– Не спеши! – подбодрил Анубис. – Докуривай, подождут. Да, крепок ты, Косухин! Теперь понятно, почему Слава Волков за тебя просит. Но ты сам виноват. С тобою ведь Главный говорил! Неужели не убедил?
– Не-а, – спокойно ответил Косухин. Похоже, тот, кто беседовал с ним в темной камере – действительно Главный…
– Против кого прешь, Косухин? Против главного проекта Революции!..
– Заткнись! – не выдержал Степа. – Не смей о Революции1
– Вот недоумок! – Анубис даже засмеялся. – Да на кой черт нам Сиббюро и вшивые повстанцы с берданками!? Нам нужна сила! Понял? А здесь будет центр – Око Силы! Уразумел?
«Око Силы… – повторил про себя Косухин. – Вот оно, значит, что…»
– А, может, все-таки договоримся, а? Нам такие, как ты, нужны живыми…
– А пошел ты!.. – с удовольствием выговорил Степа, кидая окурок. – Колом бы всех вас осиновым!
…Вошли двое, в такой же темно-синей форме и, подняв Косухина с пола, потащили из камеры. Он хотел осмотреться, но Степу тут же успокоили сильным и точным ударом по голове, а затем уложили на носилки, накрыв чем-то тяжелым и темным. Покуда его несли, Косухин никак не мог понять, что в происходящем ему кажется странным, пока не сообразил – его несли ногами вперед…
Пахнуло холодом – они выбрались на поверхность. Носилки качнуло – те, кто их нес, переступали высокий порог. Степа почувствовал, что спина коснулась чего-то твердого. Покрывало сдернули, и вокруг груди крест-накрест легли толстые веревки. Послышались торопливые шаги, и он остался один.
