не задерживайтесь, ведите себя тихо, как мышки в амбаре. Иначе баба Фрося за швабру схватится. Ее швабру каждый знает.
Мы вошли внутрь. Широкий темный коридор пахнул мокрым бельем, кошками и жареной картошкой. На ум пришли строки из песни Высоцкого:
"Все жили вровень, скромно так: система коридорная,
На тридцать восемь комнаток всего одна уборная".
— Осторожно, — провожатая дернула меня за руку.
И вовремя. Я чуть не стукнулся лбом в колесо подвешенного на стене велосипеда.
— Говорила Пичугиным! Уберите свою колымагу, развесили железки прямо на проходе, — женщина сказала это нарочно громко, чтобы все жильцы, что спрятались сейчас по комнатам, в том числе и негодяи Пичугины, услышали ее негодование. — И сейчас человек чуть голову не расшиб!
Потрескавшиеся и местами облупившиеся стены утыканы гвоздями, на которых, словно елочные игрушки, разместился разнокалиберный скарб: тазы, стиральные доски, зонты с крючковатыми ручками. В нескольких местах коридор поперек перечеркивала бельевая веревка с развешенной сохнущей одеждой.
Чтобы пройти под бельем, приходилось пригибаться. На дальней веревке кто-то пристроил пожелтевшие от времени трусы непонятной “половой” принадлежности.
Увидев такое непотребство, провожатая всплеснула руками и постучала в комнату, напротив которой тянулась эта веревка.
— Монины! Я знаю, что вы дома! Опять трусы развесили на общее обозрение! Правила для кого писаны?
Только сейчас я заметил на стене приляпанный листок серой бумаги, на котором красной гуашью было старательно выведен текст этого самого правила: “Товарищи жильцы, трусы и бюстодержатели в коридор не вешать!”.
Из одной из комнат выползла боевого вида бабулька, сгорбленная, с вытянутой шеей. Она зыркнула на нас оценивающим взглядом:
— Светка, кого ты привела?
— Да это не ко мне, баб Фрось, — в голосе Светки сквозило теперь уважение. — Это к художнику нашему, будь он неладен. Сидит, запершись целыми днями в комнате, уж не знаю, жив ли он вообще там. Даже в уборную не выходит. И куда ж он, извиняюсь, гадит?
— А вот это мы сейчас проверим, — бабка деловито придвинулась к нам. — Стучи. А вы, гаврики, по общей площади не шастайте, коль пришли к Карлушке, так и сидите у него в комнате.
— Что, даже в туалет нельзя будет выйти? — улыбнулся Погодин.
— Нельзя, — баба Фрося сотрясала морщинистым кулаком. — Знаю я вас, припрутся и займут уборную. А у нас даже помывка по расписанию. Без вас желающих на уборную хватает. Один только Афанасьев чего стоит! Как засядет, зараза, так целый час просидеть может. И все равно ему негораздку, что людям тоже надо. И шваброй хоть задолбись в дверь. Бесполезно!
Погодин постучал в комнату художника. Тишина. Снова постучал.
— Странно, — пожал плечами Федя. — Я же видел, что в окне свет горит.
— Может, специально не открывает? — предположил я. — Боится чего-то.
— Чего? У художников врагов нет. Тем более, Карл Генрихович человек не зловредный. Муха и та его обидеть может. Давно я у него не был. Года три…
— Тихо… — я прислушался. — Слышишь? Вроде шаги за дверью? Точно боится. Притаился и делает вид, что дома никого нет.
— Карл Генрихович! — Федя наклонился и, сложив руки рупором, приставил их к замочной скважине. — Это я! Федя Погодин! Племянник ваш троюродный!
— Зачем ты уточняешь, что племянник? — удивился я. — Неужели по имени и фамилии он этого не поймет? Или он не в курсе, что ты его родственник?
— Все он в курсе, но дядька со странностями. Лучше я весь расклад дам. Надежнее будет… — Федя опять наклонился. — Карл Генрихович! Откройте, пожалуйста, у меня к вам дело!
— Громче стучи, — вмешалась баба Фрося и несколько раз двинула по двери ручкой швабры, неизвестно откуда появившейся у нее в костлявых руках. — Он на такие хилые позывы не реагирует. А мою швабру все здесь знают. Сейчас откроет, как миленький.
Но “миленький” отпирать дверь не спешил.
— Он точно дома? — спросил я.
— А где ж ему еще быть? — всплеснула руками старуха, вытянув шею словно гусь. — Живет бобылем, ничего в жизни не надо. Днем спит, а ночью шебуршится чего-то. Мазню свою малюет, наверное. Да раньше таких бесполезных к стенке ставили. Эх… Сталина на него нету. Открывай, Карлушка! К тебе гости пришли!
Бабка еще раз двинула шваброй по двери. На шум из соседних комнат повысовывались возмущенные соседи, но, завидев бабу Фросю, никто слова против не сказал. Пошипели, покривились и спрятались обратно за дверями.
Наконец, щелкнул шпингалет, и дверь несмело приоткрылась. На пороге вырос потертого вида интеллигент с кучерявым руном Минаева на голове и страдальческим лицом Пьеро:
— Здравствуйте, Ефросинья Карповна. Чем обязан визитом вашей швабры?
— А ты, Карлушка, не зубоскаль! — Фрося попыталась просунуть голову внутрь, — Гости к тебе пришли.
Мы шагнули вперед, художник окинул нас ожившим взглядом, но, поняв, что денег с нас за заказ портрета или пейзажа не поиметь, вздохнул:
— Что угодно, молодые люди?
— Дядя Карл, — Погодин потеснил бабку, которая так и не смогла проникнуть в комнату. — Это же я! Федор! Племянник ваш!
— Федор? — художник картинно откинул со лба барашковую прядь. — Какой Федор?
— Ну, Федька-балбес! Погодин.
— А-а-а! Федька, проходи! Конечно! Как отец?
— Так умер десять лет назад.
— Да, да, конечно. Про мать тогда спрашивать не буду, вдруг тоже чего…
— Типун тебе на язык, дядя Карл! Все с мамкой отлично. Про тебя вспоминает, что не заходишь больше…
— Ну проходи, а это друг твой?
Мы вошли внутрь довольно просторной комнаты. Карл захлопнул дверь перед носом любопытной Фроси и Светки.
— Присаживайтесь, — художник кинулся разгребать диван от вороха зарисовок, каких-то рамок, кусков фанеры, с выдавленной на них уже засохшей краской.
— Спасибо, — Федя брезгливо поморщился. — Мы лучше постоим. Молодые.
Я огляделся. Жилая комната была больше похожа на мастерскую безумного художника. Весь ее простор занимали мольберты, холсты на подрамниках. Стены завешаны картинами с изображением унылых и апатичного вида людей, образы которых так далеки от жизнерадостных и энергичных строителей коммунизма. Написаны картины неплохо, но от них тянуло тоской и вялостью.
— Ну, рассказывайте, — художник сам уселся на диван, который заулыбался нам желтизной выбивавшегося из-под обшивки поролона. — С чем пожаловали? Чаю?
— Можно, — борясь с брезгливостью, нехотя кивнул Погодин.
— А нет, кончился сегодня, — развел руками Карл.
— А зачем же тогда предлагаешь? — с облегчением вздохнул Федя.
— Воспитанный человек всегда гостям чай предложит.
— Дядя Карл, тут такое дело… Портрет надо один накидать.
— Портрет? — художник привстал, глаза его заблестели. — Графика десять рублей, масло двадцать пять!
— Ты не понял, это бесплатно надо
