вокзале, закусывая мороженным в форме факелов.
Электричка тряслась по рельсам целый час, пока я не приметил уже почти стершиеся
в памяти очертания Ореховского вокзала. Густые кроны привокзального парка уже
скрывали бюст Ленина и перспективу главной улицы Орехова (в моем мире сна
называлась улицей Ленинградских курсантов, а здесь — улицей Юрия Гагарина). Я не
торопясь шел мимо частных домиков и трех-пятиэтажных домов с маленькими
балконами, прошел мимо стадиона и пункта приема стеклотары (закрытого на
переучет), мимо школы справа, где когда-то училась моя мама и откуда взбегали
тонконогие школьницы в коричневых платьицах. Через квартал от школы высился
большой универмаг, в котором со мной приключилась заслуживающая упоминания
история.
Когда мне было два года, мама впервые повела меня в игрушечный магазин и
позволила самому выбрать себе игрушку (тогда такие эксперименты еще не разоряли
родителей). Первое, что я схватил, была огромная кукла, что лишний раз
подтверждает мое неравнодушие к женскому полу уже в столь юном возрасте.
Отказавшись через пять секунд от этой идеи, я побродил по людному залу и тут
заметил нескольких игрушечных коней на колесиках, застоявшихся в ожидании
двухлетних наездников. Надо сказать, что у меня тоже был такой конь по кличке
"Бим". В полной уверенности, что это и есть мой уникальный и неповторимый Бим, я
уселся на первого же коня и победоносно поехал по магазину. Все продавцы,
покупатели и дети едва не померли со смеху. Выбрал в тот день я огромный
ракетовоз.
Все это я вспоминал, рассматривая витрины универмага в очереди за отличным
ореховским квасом, чей вкус я помнил всегда. Потом я пошел дальше, перешел на
левую сторону улицы Гагарина, обрамленной цветущими каштанами. Там был
продовольственный магазин "Березка" (нет, не валютный; от нашего уездного
городка до любой границы было не менее трех месяцев, а если никуда не
порываться, то и вся жизнь). У магазина в открытой легкой коляске сидел малыш и
держал в ручонках стебель барвинка с нежно-сиреневыми цветами. У следующего
овощного магазина "Город" ("Огород" укр.) толпились люди в длинной очереди за
прошлогодней картошкой, а столетняя бабка возле автоматов с газированной водой
продавала редиску по двадцать копеек пучок. Еще дальше на углу улиц Гагарина и
Гоголя было общежитие Ореховского сельскохозяйственного техникума, а налево —
дом моего детства, большой трехэтажный сталинский дом, какой обычно строят в
провинции для мелкого начальства. Здесь на втором этаже жил молодой человек,
которому Вальдемар рекомендовал меня в длинном и обстоятельном письме объемом со
среднюю новеллу Чехова. Я не знал его, но Вальдемар объяснил, что его дед —
чистокровный немец, так что в моем варианте истории он, должно быть, был женат
на предприимчивой крымской татарке в дальне-казахстанском городе Талды-Курган.
Друг вальдемарова детства, он дважды приезжал в Ленинград и годами переписывался
с ним. Ему-то и разрешили рекомендовать меня Вальдемару после долгого и
малоинтересного инструктажа в райотделе МГБ. На фотографиях он — высокий,
белокурый, со странной смесью на лице черт фон Караяна и Караулова.
Двадцатипятилетний комсомольский функционер с высшим астрономические
образованием (он мечтал открыть новую звезду — малый астероид — и назвать ее
именем любимой девушки). Звали его Антон Торвальденко — в пятидесятые годы
многие немцы на Украине измелили свои фамилии на украинский лад, что бы там ни
думал Гитлер. Его отец, Гунтер Карлович, был вторым секретарем пионерской
организации Орехова и очень любил возиться с детьми.
Перед тем, как войти во двор, я еще раз окинул взглядом просторную площадь
направо от улицы Гагарина, в центре которой на месте бывшей церкви стоял
огромный памятник Ленину, а дальше начинался ухоженный парк с каруселями и
качелями. Как и четырнадцать лет назад, рядом со мной был киоск "Союзпечать".
Подметавший во дворе асфальтовые дорожки среди клумб дворник-еврей осведомился у
меня, к кому, собственно, я. Я не удостоил его ответом и вошел в сырой подъезд.
Дверь искомой квартиры как раз открывала, стоя ко мне спиной, школьница лет
тринадцати с черным ранцем. Она обернулась на звук моих шагов и несколько секунд
вглядывалась в черты моего лица; я тоже не спешил.
— Ах! Вальдемар! — воскликнула она наконец.
Это была сестра Антона. Тут в полуоткрытой двери появился сам Антон в
тренировочном костюме и с книгой в руке. Меньше всего он ожидал увидеть меня.
— Вальдемар! Ну триста лет не виделись! Почему ты так долго не писал? Это ж
просто неприлично.
После первых приветствий я подал ему рекомендательное письмо и сказал:
— Пожалуйста, прочти это. Только постарайся не удивляться прочитанному. Все это
правда.
Зина, сестра Антона, как раз зашла в свою комнату переодеваться и не заметила
столь странного поведения гостя при встрече с давним другом. Столь же удивлённый
Антон тут же вскрыл конверт и углубился в чтение. Это продолжалось минут пять, в
течение которых я успел прослушать весь выпуск новостей: сообщали о терактах
голлистов в Нормандии, об успехах повстанцев на Филиппинах и о спуске на воду
нового ядерного авианосца в Северодвинске. По мере того, как Антон читал, его
лицо приобретало выражение, подобное выражению лица всех людей, посвященных в
мою тайну: он соизмерял прочитанное со своим представлением о мире. Соображал
он, видимо, быстрее, чем все они вместе взятые, ибо к концу чтения у него уже
была точка зрения на это происшествие.
— Поздравляю вас, сударь, — сказал он мне, складывая письмо.
— С чем? — не совсем понял я.
— Если бы вы пожелали, вы могли бы играть огромную роль в нашей политике.
Еще и луна не сменилась, а меня вновь втягивали в политические игрища. Я
запротестовал:
— Я нетщеславен. К тому же близкое знакомство с вашими спецслужбами отбило у
меня последние крохи политического авантюризма.
— Вас, конечно, воспринимали как аномалию… — начал было Антон, но тут вышла
Зина, и он резко сменил карты. — Ну и что там у вас, в Питере? До нас дошли
слухи о всяких вылазках… этих… недобитых… я о троцкистах говорю.
Я в точности уразумел намек и, как ни в чем не бывало, стал играть роль
