Протянул руку, здороваясь с поэтом, а второй похлопывая ему по плечу.
– Вы даже себе не представляете, Александр Сергеевич, как давно я хотел с вами встретиться! Но вначале южная ссылка, теперь вот эта псковская, будь она не ладна …
Пушкин подавленным ссылкой совсем не выглядел, что сразу же и подтвердил.
– Ах, Иван Михайлович, бросьте! Здесь, хотя невольно, но все – таки я отдыхаю… с музою живу в ладу. Прежняя шумная жизнь мне наскучила. – И тут он неожиданно продекламировал четверостишие:
Но здесь меня таинственным щитом
Святое провиденье осенило,
Поэзия, как ангел – утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.
И действительно, я вспомнил, что этот период жизни поэта еще называли «Михайловской осенью» – очень уж она выдалась у Пушкина плодотворной. Например, буквально месяц назад поэт написал свое знаменитое стихотворение «У лукоморья дуб зеленый…», задуман им и начат «Борис Годунов», начата работа над четвертой главой «Евгения Онегина», а всего за три минувших месяца «Михайловской осени» он уже успел написать почти четыре десятка стихотворений и эпиграмм. Хоть и не специально, но правильно, наверное, все – таки царь поступил, направив поэта в ссылку, подальше от столицы, отвлекающей того от творчества!
На улице было морозно, да и в доме поэта не сказать, чтобы жарко. Комната Александра Сергеевича находилась возле крыльца, с окном выходящим во двор. В этой небольшой комнатке помещалась кровать с пологом, письменный стол, диван и шкаф с книгами. Во всем был виден поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда с самого Лицея писал обглодками, которые едва можно было держать в пальцах). В коридоре против его двери – дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев.
Дворовой слуга Пушкина Алексей – весьма сообразительный малый, который не только знал и любил поэта, но и читал наизусть многие из его стихов, принес нам кофе с бутербродами, Пушкин задымил своей трубкой. Беседа пошла привольнее …
Презентовал Пушкину две отпечатанные в моей газете главы «Евгения Онегина». Привез в подарок поэту книгу «Парфюмер. История одного убийцы». Пушкин таким подарком оказался очень доволен, эту книгу он успел прочитать, когда она печаталась в моей газете, сознавшись, что перечитал данное произведение уже несколько раз, и оно произвело на него глубочайшее впечатление. Сразу же взялся допытывать меня, как я этот шедевр писал, пришлось срочно переводить разговор на другую тему.
– Мне мой брат Левушка говорил, что ты, друг Головин, человек скромный и о своем творчестве говорить не любишь, будь это твои книги или сочинительства всех этих печатаемых в газете ребусов и загадок.
Я улыбнулся, пожав плечами, что мне еще оставалось?
– По сравнению с вами, Александр Сергеевич, я величина совершенно незначительная. Читающая российская публика горячо благодарит вас за всякий ваш литературный им подарок. Стихи ваши приобрели народную известность во всей России!
– Ладно вам скромничать, любезный мой друг Головин, я-то знаю, что вашим «Парфюмером» зачитывается весь Петербург. А я свою, с ваших слов, народную известность и вовсе здесь не ощущаю …
– Поверьте мне, недолго уж осталось длиться вашему здесь заточению …
– Не надо мне об этом говорить, – прервал меня резко посерьезневший поэт. – Кое о чем, даже будучи в своей глуши я знаю, и о вас наслышан не только как о писателе. Хотя, если честно, не думаю я, что царь раскроет ваш заговор. Вряд ли Александр осмелится устроить судилище над новыми заговорщиками, он боится услышать слишком жесткие для себя истины, ведь он сам все еще находится в окружении старых заговорщиков – убийц своего отца.
По обоюдному согласию сторон, продолжать дальше разговор на столь щекотливую тему не стали. Пушкин же, продекламировал свой новый стих «У лукоморья дуб зеленый…»
Стихотворение это я, конечно, вполне искренне расхвалил. Польщенный Пушкин сознался, что идеи многих своих сказочных стихов он заимствует из тех сказок, что ему рассказывала его няня.
– А вы знаете, Александр Сергеевич, что про вас уже в столице анекдоты ходят … – с совершенно невинным видом спросил я, при этом лукаво улыбаясь.
– Да?!.. – Пушкин мигом оживился, и с икорками в глазах, уставился на меня, как маленький ребенок смотрит в Новогоднюю ночь на Деда Мороза в ожидании подарка и … чуда. – А ну-ка, друг Головин, делитесь!
«В еврейской семье: – Мама, что такое «епи кругом»? – Не знаю, Изя. Да где ж ты таких слов понабрался, на улице штоль? – Таки нет, в школе, у Пушкина. Там еще «кот ученый все ходит по цепи кругом». Что такое «поц», я таки да, знаю, а что же такое «епи кругом»?
От громкого, истеричного смеха, в дверь заглянула няня Пушкина, удостоверится, что с ее воспитанником все в порядке. Александр Сергеевич лишь от нее отмахнулся:
– Все в порядке, Арина Родионовна, мы с моим другом Головиным травим анекдоты!
– А, вот еще один анекдот вспомнил!
«Пушкин говорит Арине Родионовне: – Няня, принеси-ка мне водочки. – Так ведь выпили ж всю вчера. – Опять ты мне будешь сказки рассказывать!»
Пушкин схватился за живот:
– Вам, друг Головин, ничего нельзя рассказывать! Ни стихов, ни то, как я их придумывал – вы все сразу в шутку обращаете, да в какую! Помереть со смеху можно!
– Не надо на меня, Александр Сергеевич, наговаривать. Вот еще случай, вы мне про него ничего не рассказывали: «Однажды Гоголь переоделся Пушкиным и пришел в гости к Вяземскому. – Выглянул случайно в окно и видит – Кюхельбекер Крылова палкой лупит, а кругом детишки стоят и смеются. Гоголь пожалел Крылова и заплакал. – Тогда Вяземский понял, что перед ним не Пушкин».
Пушкин опять начал умирать с хохоту.
– Ну а тут-то я откуда, спрашивается, могу знать, что вашим лучшим другом является Кюхля?
– Так вы же с ним виделись, когда моего брата к себе на работу брали, да и от Левки могли узнать. Хотя, что я вам доказываю, стихотворение «У лукоморья дуб зеленый…» еще никто кроме вас не слышал, и в Петербурге о нем просто не знают!
– Да, здесь я маху дал … – притворно вздохнул с вселенским горем, чем опять развеселил поэта.
– Признайтесь, друг Головин, это вы сами про меня придумали? – спросил Пушкин, вытирая слезы, а потом погрозил мне пальцем, – А вы, Иван Михайлович, еще тот рассказчик и балагур!
Между тем время шло за полночь. Ямщик все это время проведший в сенях с Алексеем, уже запряг лошадей, и в нетерпении ожидал меня. Несмотря на уговоры Пушкина, остаться погостить, я все же был нацелен продолжить свой путь на юг. Мы на прощанье чокнулись с поэтом стаканами, но пилось отчего-то грустно, жаль было покидать этот дом. Но дела, а они, как известно, никогда нас не ждут. Набросил на плечи шубу, Пушкин вышел меня провожать с зажженной свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!» – и ворота со скрипом за мной закрылись.
* * *
Москва, декабрь 1824 года
Москву, конечно, было не узнать, и если бы не Кремль, то вряд ли бы я в этом огромном полу средневековом заснеженном городе, опознал бы оставленную мною в будущем российскую столицу. На месте некоторых зданий все еще громоздились обгорелые руины – передающие всем москвичам и приезжим свой пламенный привет от «гостившей» здесь армии Наполеона.
Жилье снял в недорогом, но достаточно уютном трактире. Переодевшись и оставив дорожный саквояж в номере, сразу спустился вниз. Было уже поздно, из-за плохого освещения погруженный в сумрак обеденный зал пустовал. Заняв столик у камина, и вытянул к огню ноги. Не прошло и минуты, как от сапог пошел пар и приятное тепло, исходящее от промерзших на улице, а сейчас медленно отогревающихся ног, начало постепенно распространяться по всему телу. Подошел половой в длинной белой рубашке навыпуск, перетянутой в талии. Изучив доступное в столь поздний час меню, озвучил ему заказ. Плотно поужинав, по ходу дела «уговорив» бутылку вина, сытый, довольный и немного хмельной отправился спать в свой номер.
