курс "Этика и психология семейной жизни"… А во-вторых, не будем забывать, что
демократия — лишь форма. Ее содержание — неизбежно идеологическое. Представь
себе корабль, на котором плывут сто троцкистов. При всеобщем единомыслии у них
не будет никаких серьезных разногласий, карательная система в этом микросоциуме
будет излишня, и формально он будет столь же демократичен, как и любой
микросоциум, сплошь состоящий из либералов. С другой стороны, я не знаю более
нетерпимых людей, чем те, которые борются за всеобщую терпимость. Если у
"тиранов" еще бывают сомнения, то эти роботы неумолимы.
Я: Насколько я понял, ты хочешь сказать, что сама по себе демократия
бессодержательна; ее необходимо чем-то наполнить.
Антон: Да, высокие идеи лежат в основании любого государства, иначе оно никогда
бы не возникло. Люди по природе своей эгоистичны, и лишь более-менее
принудительно внушенные идеалы заставляют их видеть не только свою личную
выгоду, но и проблемы ближних. Но картина будет неполной, если не учесть весьма
важного обстоятельства: мир в последние полвека потому еще столь стабилен, что
каждая великая держава обрела свою естественную культурно-политическую нишу.
Ниппония — это традиционная монархия, несколько похожая на европейские монархии
столетней давности, что ничуть не мешает ниппонцам раухеризировать все сферы
жизни. У нас — коллективистский советский строй, свойственный еще древним
славянам. В Рейхе — принцип фюрерства — безусловной преданности вождю и
высококультурного народного единства, что представляется разумным бюргерам и
бауэрам единственной валеной веймарской Германии, когда, по выражению Ремарка,
настало время торгашей и негодяев. Ну, а Америка с её индивидуализмом,
свойственным всякой торговой культуре, наслаждается всеми прелестями
демократического правления — туда им и дорога.
Я: Да, идеологическая одержимость ушла в прошлое, и на повестке дня повсеместно
оказываются геополитические темы, это происходит и у нас.
Антон: Но в чем же, по-твоему, причина импотентности вашей власти?
Я: В том-то и дело, что наши правители вполне искренне желают обустроить Россию,
дать народу желанную передышку, но… Когда у нас перед телекамерой собирается
высоколобые стратеги реформ, то разговор начинается с бодрых реляций о
необходимости принятия кардинальные мер, а заканчивается "за упокой" — общей
констатацией невозможности что-либо предпринять под угрозой нарушения прав
человека, и они, как монахи — не совершу, не согрешу! — расходятся, довольные
своей толерантностью.
Антон: Чем-чем?
Я: Терпимостью.
Антон: У нас это называется "лейденшафт". Почему у вас так не любят немцев?
Я: У вас сколько человек погибло в финскую войну?
Антон: Тысяч 80, если память не изменяет.
Я: А у нас в Великую Отечественную войну полегло двадцать миллионов. Так-то.
Антон: Впрочем, мне ясен корень ваших неудач — он в эклектике вашего
мировоззрения. Вы слишком буквально поняли идею о диалоге культур, об интеграции
в "мировое сообщество". А его нет, есть лишь отдельные влияния, претендующие на
звание такового — германское, американское, двести лет назад — французское.
Нельзя одновременно выдвигать идею мировой революции и бороться за разоружение и
демократию. Мы упростили систему. Сталин — великий человек, в 1949 году он
возродил все атрибуты Российской империи, разве что не короновался.
Я: После того, что я здесь видел, выхода два — покончить жизнь самоубийством или
возвращаться назад, в свой мир, и создавать партизанские отряды и убивать безо
всякой пощады журналистов.
Антон: Боюсь, Вальдемар, ты идеализируешь наше общество. Ты заблуждаешься, если
думаешь, что у нас самой важной проблемой является очистка тротуаров от
собачьего дерьма…
(Действительно, последним поставновлением Совета Министров СССР был указ о
специальном налоге на владельцев собак в фонд коммунального хозяйства, что
провело к бурным скандалам и настоящему следопытству со стороны фининспекторов.)
АВЕНТЮРА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
в которой я общаюсь с умершими.
Я опять находился в пути, опять сидел за рулём синего седана, опять был один.
В.Набоков.
Настали летние ферейны. Зину отправили в пионерлагерь под Бердянск. Хильда
Барним трогательно простилась со мной и, пообещав хранить мне верность (право
же, здесь девушки как-то поласковее), уехала туда же. Антон в должности
замзавлагеря отправился в тот же лагерь тремя днями позже, а я с чемоданом
пожитков, портативной радиолой и жалованием за два месяца вперед отправился в
самое трудное моё путешествие. Я ехал в Могилев-Подольский к деду, умершему три
года назад от пневмонии в то самое время, когда в Москве из танков расстреливали
Белый Дом, а мы лихорадочно занимали деньги на астрономически дорогие
итальянские лекарства. Здесь, где бесплатная медицинская помощь гарантировалась
государством, а танки не гуляли по Садовому Кольцу, он был жив, и недавно
справил свое семидесятидевятилетие. Часто и бесперспективно споря с ним почти по
всем вопросам, я в те, октябрьские дни, когда диссиденты праздновали свою победу
над Россией, понял его правоту — правоту дворянина, ставшего коммунистом. Его
душа, казалось, вселилась в меня, изгнав последние "иллюзии 91-года" (правы были
пифагорейцы). Разбирая его посмертный архив, я чувствовал на себе проклятье
прошлого, проклятье от века Расцвета веку Упадка и агонии. Так Кентервильское
привидение из своей двухсотлетней дали посылало проклятье демократии,
актеромании и современным гостиницам.
Чем дальше я ехал на запад, тем более проявлялась германизация Украины. За
Кривым Рогом стали попадаться богатые немецкие колонии с главными улицами в
форме свастики, а расхожее слово вокзал сменилось на вывесках германизмом
"банхоф". На станции Бобринец (часто, рассматривая в детстве карту Украины, я
мечтал хоть раз побывать в этом городе, чье название дышало "пивденной" жарой,
спелыми арбузами и легкостью летней одежды) я пошел в вагон-ресторан и, проходя
мимо первого столика, заслышал разговор:
— Вы представляете, — говорил один еврей другому, — во времена Брежнева во все
президиумы и комиссии сажали всегда для виду одного еврея, чтобы не было
