ваша фамилия, я запамятовал?!
— Легионер Малиновский, товарищ старшина!
— Ах, значит, поляк?! значит, "от можа до можа"?! значит, "ще польска не
сгинева"?! Получаете наряд на подметание плаца! А жид будет чистить сортир!
Остальные — в казармы: стелить койки!
Улучив момент, Малиновский подошел ко мне и сказал:
— Совсем из ума выжил, солдафон.
— Благословим наших арийских предков, — ответил я, — иначе чистили бы сейчас
сортир.
Он согласился со мной.
На кухне мне поручили выносить мусор — ведер десять, так что получившие наряды
еще неплохо отделались: застилание коек напоминало аттракцион. Легионеры стелили
их не менее двенадцати раз, а старшина Штейнметц, если ему что не нравилось,
выкидывал все за окно со второго этажа, и все началось сначала. Ужин, таким
образом, был получен в семь вечера вполне заслужено.
— Ничего, козаки, — ободрял нас бригадир (его, оказывается, Витя зовут), — это
сейчас так гоняют, а попадем на границу — там все изменится, и этот самый
вахмистр тебя из под пуль вынесет…
— Уж можешь быть спокоен, — прервал его трижды пропотевший Малиновский. — Такие
на передовую не попадают. Это неотъемлемый атрибут тыла.
После довольно сытного ужина нас снова построили на плану, и тот же самый
капитан ознакомил нас с программой подготовки: месяц тыловых упражнений, месяц
пограничной службы в обстановке, максимально приближенной к боевой ("обстановка
— сами понимаете!"). Потом всех заставили вымыться под ледяным дунем и около
девяти загнали в казармы спать (старшина пообещал, что всех, кому не спится, он
лично погоняет полчасика по плацу — это лучшее снотворное!) Невзирая на
предупреждение, никто не спал до поздней ночи, и все травили анекдоты,
прерываясь с приближением дежурного. Я облюбовал койку у окна — голова к голове
с моим будущим дуэлянтом — ибо слыхал, что бревенчатая казарма при пожаре
сгорает за четыре минуты. Рядом с нами — мой секундант. Кто-то в темноте громко
оправдывал Троцкого, а наш бригадир ему энергично возражал, пугая исключением из
комсомола. Другой, в левом углу, крепко выругался по поводу политики вообще и
мечтательно вздохнул, простонав: "Где теперь наши девочки…" Ответом ему был
общий взрыв хохота и пришедший на него старшина. Он скоро дознался о причине
такого веселья, и действительно порядком погонял мечтателя по плацу. Мой
секундант был зол и неразговорчив: старшина отобрал у него фотоаппарат и
засветил полпленки с прекрасными таежными видами, которые Борис наснимал еще в
поезде.
Снился мне один из тех снов, которые преследовали меня в демократической России:
большая шайка враждебно настроенных молодых людей обоего пола медленно
приближалась ко мне, заходя с обеих сторон. Выглядели они не то хипарями, не то
панками (здесь и слов-то таких никто не слыхивал). Наконец я прекратил
отступление и почти безо всяких усилий переколотил всю компанию — человек
пятнадцать: они почти не сопротивлялись и были гораздо слабее меня (как селениты
у Уэллса). Потом прямо с неба грянул гром, и это оказался сигнал подъема, и тут
же окрик бодрого старшины:
— Отделение, подъем!!!
Пока мы суетились, напяливая на себя необносившееся обмундирование и наскоро, но
аккуратно застилая постель, он продолжал нас распекать:
— Что вы как неживые! Быстрее! Разгильдяи! Кто там прилег?! Бодрее! Не зевать:
жаба в рот прыгнет! У настоящих солдат минута на одевание, а вы уже четыре
возитесь!
И началось: пробежка, зарядка, преодоление полосы препятствий, ледяной душ,
завтрак — пюре с солеными огурцами, потом общий смотр и военно-политические
занятия. И т. д. и т. п.
АВЕНТЮРА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,
из которой следует, что ко всему рано или поздно привыкаешь.
Мы потеряли многое, может быть, все. Но останется с нами навсегда: благодарные
воспоминания о тебе, блистательная армия, и о той мощной борьбе, которую ты
вела. Сохранить эти воспоминания во времена без совести и без чести — это долг
каждого.
Э.Юнгер.
Очень скоро мы привыкли к распорядку военного городка, его пространству,
холодной воде, матерящимся прапорщикам и всему, что у читателя ассоциируется с
военной службой. Дрессировали нас в течение месяца и на высоком уровне: сначала
строевая подготовка и стрелковое оружие, потом тяжелое стрелковое оружие,
боеприпасы, маскировка, космическая радиосвязь и, наконец, военная техника от
реактивного миномета — правнука "катюш" — до самого новейшего (полусекретного)
плазменно-синтезирующего орудия, превращающего тренировочные бутафорские дзоты в
россыпь атомов, обжигающих лицо и руки всех присутствующих в радиусе километра.
Помимо этого еще военно-политическая подготовка (лекции о социализме,
геополитике и всемирно-исторической закономерности победы первого) и
военно-моральная (патриотические песни, "воспитывающие в исполнителях геройство
и самопожертвование во имя победы нашей страны над потенциальными противниками"
— имелись в виду Ниппония и США). О последней особо.
В первый же раз во время предобеденной маршировки ("нагуляете аппетит") Андрей,
который Титомиров, вызвавшийся быть запевалой, по команде старшины заголосил:
Вот выходит на просторы Русский Флот —
Удалец Ванька по морю плывет!
— Отставить!!! — еще более пронзительно заверещал старшина. — Вы куда, думаете,
попали?! Вы меня что?! за мичманюгу принимаете?!
(Здесь мичман — низшая каста, да и на самом флоте тоже.) Тогда другой — высокий
и белокурый студент — запел:
И мы еще дойдем до Ганга,
И мы еще умрем в боях.
Все подхватили:
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя!
Моя! моя! моя!
Военно-политические занятия вел коротко остриженный, со следами ранения на щеке
старший лейтенант Прокопенко. Говорил он без акцента и, как выражалась моя
учительница русского языка, "с чувством, с толком, с расстановкой". Вот,
например, лекция о правильном мировоззрении:
"Советизм-социализм и есть стержневая Русская Идея. Все, кто думают иначе, либо
наивные люди, либо враги. Подлинно советское мировоззрение имеет стержневую идею
Социальной справедливости для труженика, производителя. Во имя этой Идеи наши
русоволосые предки обороняли свои становья от кочевых разбойников, во имя этой
