«Та-ак-с! А что это у нас здесь?» — бодрым голосом спрашивает сам себя судмедэксперт, наметанным глазом углядев странное новообразование, затаившееся в самой сердцевине селезенки. Острым скальпелем он разрезает орган и с помощью пинцета извлекает из него плотный волосатый комок. Не очень-то это и просто. Комок похож на морского ежа. Сотни игл-щетинок вросли глубоко в ткань. Судмедэксперт промывает комок под струей воды, очищая его от свернувшейся крови. А, ну да. Именно она. Собачья шерсть. Рыжая с белым. Дворняга какая-нибудь.
«Тьфу ты!» — досадливо сплевывает судмедэксперт, — «Мэджик пипл, вуду пипл, мать их! Достали уже со своими африканскими фокусами! Что в отчете-то писать?!» Минуту или две он сосредоточенно чешет репу. «О!» — приходит ему в голову спасительная идея. «Атипичная спленомегалия» — вписывает он в графу «Причина смерти». Не подкопаешься.
В десяти милях отсюда, в резиденции гаитянского колдуна, уставленной свирепыми африканскими истуканами, по которой разгуливают пока еще не подозревающие о своей участи жертвенные куры и вольготно ползает дюжина экзотических ядовитых гадов, происходит расчет.
— Ай, спасибо, дружище, выручил! — благодарит клиент чародея, лоснящегося от смердливого сала, что сочится сквозь поры его кожи трехсотфунтового негра. — Вот этого бы еще…
— Да запросто! — отвечает колдун — Расценки знаешь.
Когда клиент уходит, оплатив аванс, он берет мягкий воск и вылепливает из него человеческую фигурку. Потом зовет ученика. «Тащи сюда псину!» — приказывает он. Ученик приносит щенка. Колдун состригает с цуцика клок шерсти и вдавливает его восковому человечку в солнечное сплетение. Аккуратно замазывает это место воском. Потом достает из ножен, висящих на широком кушаке, нож с черным обсидиановым лезвием и, перерезав щенку горло, окропляет фигурку собачьей кровью. «Чтобы наверняка!» — поясняет он.
Поставщик медицинских сенсаций, тля!
Чтобы получить право на медицинскую практику, нужно пройти долгосрочный курс специального обучения. Порою изнуряющего. До такой степени, что хочется заорать благим матом: «В гробу я вас видал, засранцы недужные!»… Врачом же ты сможешь назваться лишь тогда, когда в каждый свой день рождения начнешь выгребать из почтового ящика хотя бы десяток поздравительных открыток от пациентов, чьих имен ты не помнишь, при этом в пол секунды воскрешая в памяти их патологии.
Трудно лечить отдельно взятого человека. Зато легко и приятно лечить человечество. Обнажать социальные язвы. Ковыряться в них своими наманикюренными дотошными пальцами, облаченными в толстокожий презерватив собственного морального здоровья. Которое, говоря откровенно, всегда под вопросом.
Забавно и весело изобретать затейливые снадобья для врачевания пороков общества. Присыпки на основе свинца, мази на основе оружейного плутония. Денно и нощно вздрючивать ноосферу истеричными воплями о том, что мир серьезно болен и ему необходима госпитализация. Ну, можно амбулаторно. Да хер с ним, обследуйтесь, хотя бы!!! Сдайте на анализ дерьмо. Нассыте в баночку. Щедро набрызгайте зловонной кровищи на предметные стекла социологов. Предоставьте на потребу тюремным мозговедам материал для биопсии. Блядь, необходимо! Иначе — кирдык.
«Дружище, зачем ты убил бабушку?»
«Да так, скучал…»
«И все? Просто скучал?»
«Ну да.»
«Ты хоть понимаешь, что это ненормально?»
«А че?»
Примерно в таком ключе.
Если при лечении человека важен результат, то в лечении человечества — лишь процесс. Человечество априори неизлечимо. Ему, сука, вообще не улыбается, чтобы его лечили.
Каждый отдельно взятый человек рано или поздно умрет. Какой-нибудь недуг обязательно его накроет. Человечество тоже сдохнет. Но значительно позднее. Настолько позднее, что ныне оно имеет самые веские основания блевануть с высокой колокольни как на состояние своего здоровья, так и на самозваных эскулапов. Чем оно и занимается. И, по достоверным данным, намерено заниматься и впредь. Это предопределение. С данного ракурса выглядящее вполне симпатично и респектабельно.
Чего не скажешь о многочисленных школах и методиках социального целительства. Особенно, если эти методики начинают использоваться на практике. История тому свидетель.
Последствия интенсивной социальной терапии, о хирургии уже не говоря, всегда оказываются еще более уродливы, чем тот недуг, который предполагалось искоренить. В лучшем случае лечение просто не приносит результатов.
«Вы, мразота, — заразная болезнь!» — кричит большеносый мальчик Ади. На нем заботливо, в стрелочку, отглаженные его мамашей короткие штаны. Чуть ниже колен. К груди Ади прижимает кипу листов акварельной бумаги с наивными пейзажами, которые он принес на продажу. По его щекам катятся горючие слезы обиды. Это уже седьмая лавка в квартале торговцев художественным ширпотребом, в которой он получил отказ. За пыльным окном — ленивый венский полдень. Где-то далеко играет патефон. Веселые пасторальные пьески альпийских предгорий. Толстые воробьи расхаживают по мостовой. Всему миру плевать на душевную драму мальчика Ади. — «Вы душите искусство! Вы подменяете истину своими скотскими представлениями о ней! Вы — чума человечества! Ненавижу!»
«Экий шлемазл!» — думает Хаим Коршенбаум, хозяин лавки, меланхолично накручивая на указательный палец хасидские пейсы. На самом деле он не ортодокс и пейсы отрастил, сам не знает, почему. Захотелось. Гойский мальчик с едва угадываемой семитской примесью плачет и что-то орет. Хаиму все равно. Мало ли их, мнящих себя гениями… Хаим как бы и не здесь вовсе. Он уже дышит воздухом Ривьеры, куда намеревается отправиться через пару дней. Разумеется, вместе с семьей. У него есть деловой партнер в Париже, чей отпуск совпадает с его собственным. Помимо торгового интереса Хаим держит в уме и соображения матримонального порядка. У него — две дочери, а у Эфраима — сыновья. Мог бы сложиться неплохой марьяж. Мечтам Хаима сбыться не суждено, однако сейчас это не существенно.
— Юноша, — спокойно и почти ласково говорит Хаим — Ну не вышло из вас живописца, ну, таки, что? Займитесь чем-нибудь другим. Например, медициной. Или политикой…
Эх,Хаим! Кто ж тебя за язык-то тянул?!
Спустя много лет, инспектируя созданную по его приказу систему лагерей смерти, призванную окончательно разрешить еврейский вопрос, повзрослевший мальчик Ади, вознесшийся до таких высот, до которых только может вознестись человек, увидит в расходном списке на сегодня фамилию Коршенбаум. Юдифь и Эмма. Нет, Ади не вспомнит Хаима. Лишь неосознанно задержится взглядом на именах его дочерей. На секунду его охватит мерзкое ощущение бессильной злобы. Как в детстве. И тут же отпустит.