ещё сидя на коленях с зажатой в кулаке бусиной, посмотрела в ответ сухо и отрешённо. Потом медленно поднялась, занемевшие ноги отозвались покалывающей болью.
— Ничего. — Голос звучал особенно хрипло. — Ему уже всё равно.
Взобравшись на Ржавь, Тшера проехала сквозь кусты, и колючие ветки волочарницы до крови хлестнули её по щеке, но она не заметила.
— Да что ж вы там долго-то так, — запричитал поджидавший за кустами купец, — этак до ночи из лесу выбраться не успеем!
— Ай, примолкни, сердечный! — ласковым шёпотом, звучащим пострашнее любой угрозы, шикнул на него появившийся следом Биарий.
Дальше ехали молча. И до этого-то не болтали, а сейчас над обозом и вовсе повисло погребальное молчание, нарушать которое никто не смел, хоть никто, кроме Биария, не знал его настоящей причины. К закату лесную дорогу одолели и на ночлег остановились в низинке между двумя холмами, у ручья. Биарий, отогнав всех от котла, со знанием дела взялся за стряпню; Тшера осмотрела местность и поднялась на холм, примостившись возле замшелых валунов, где её сложно было заметить, а вот ей место стоянки и подступы к нему открывались как на ладони. Она раскурила трубку от прихваченной из костра головешки. Вдалеке над холмами ещё не истаял закатный отблеск, и небо светлело оранжево-жёлтым, переходящим в сине-голубой, а над головой было уже по-ночному чёрным.
«Где-то там всегда светлее, чем здесь».
Она выдохнула в ночную прохладу тонкую струйку дыма. Пальцы свободной руки продолжали перебирать резную бусину, почти очистившуюся от крови — бурое осталось лишь в самых глубоких завитках узора.
«Так же блёкнут и воспоминания, оставаясь отголосками звуков да запахов лишь в самых глубоких завитках сердца, пока жизнь перебирает-шлифует нас своими пальцами…»
Тшера поднесла бусину к лицу, но от той пахло лишь кровью, и то едва уловимо.
«Как от твоих разбитых губ, Виритай…»
«Эх, Шерай, — раскатился по венам до омерзения знакомый своим безразличием голос, — ты видела столько смертей, стольких убила сама, со столькими тешила свою похоть! Тебе ли горевать о безвестном наёмнике?»
«Чтобы мне во веки не слышать тебя, Астервейг», — сжав зубы, мысленно огрызнулась Тшера.
«Твоя воля. — В голосе прозвучала холодная усмешка. — Я плод твоего разума. Так вели мне умолкнуть».
В ответ Тшера лишь крепче стиснула зубы.
«Хм-м-м… — самодовольно протянул Астервейг. — Неужели у тебя нет власти ни над собственными мыслями, ни над собственными чувствами, Шерай? Какой же ты Чёрный Вассал?»
«Дезертировавший».
«Отступничество карается смертью, Шерай. Чёрный Вассал либо безупречен, либо мёртв».
«Если только смерти под силу избавить меня от твоего голоса — что ж, невелика цена. Но пусть это будет твоя смерть. Ведь таков удел отступника, да, наставник?»
Тшера выдохнула плотный терпкий дым, наблюдая, как он, причудливо извиваясь, поднимается в звёздную черноту. За правым плечом бесшумно возник Биарий. Постоял, подбирая слова, молча поставил возле Тшеры миску с густым ароматным варевом.
— С ягодами жгучки и корнем медового остроголовника. Как ты любишь… Ай, у купца от них весь рот печёт, сказал, что я дурак и не умею варить.
— Ответь ему, что это он дурак и не умеет есть — только набивать своё брюхо.
Биарий счёл её ответ добрым знаком и уселся рядом, скрестив ноги. Какое-то время молчали. Трубочный дым лениво завивался на фоне небесной черноты, пряное варево в миске густело, остывая.
— Схоронить бы… — подал голос Бир.
— Купца? Эка он тебя обидел.
— Да не… Дружку твоего. Последнюю честь оказать.
Тшера тяжко вздохнула, ответила после долгой паузы:
— Ему теперь всё равно. Мертвецам всё равно.
— Но тебе — нет.
Бир повернулся, пристально глядя на Тшеру. Она краем глаза это видела, но не реагировала.
— Без прощания — как и без прощения, как и без последнего благодарства — тяжко. И не мертвецам это нужно, а тем, кто здесь остался.
Тшера разжала ладонь, посмотрела на бусину.
— Мне не за что его благодарить.
«За самые нежные ночи. За чуткость и участливость. За смех. За простоту. За то, что слушал. За то, что говорил. За то, что видел во мне человека, а не только Вассала…»
— Это его трубка, — хрипло сказала она. — Он научил меня курить и подарил свою трубку.
«Курить одну трубку на двоих — всё равно что целоваться… Никто больше так не целовал…»
Биарий выждал время, но Тшера больше ничего не сказала и на него даже не взглянула.
— Тебе нужно поесть, — сказал он, поднимаясь. — А её, — кивнул на резную бусину в руке Тшеры, — можно в земле схоронить, заместо дружки. Или на память оставить. Ай, верю, что любимые вещи сохраняют крупицу нашей амраны.
Биарий ушёл. Оранжево-жёлтая полоска на горизонте растаяла, голубизна уступала место густой синеве. Тракт пустовал, одним концом упираясь в чёрную громаду леса, другим теряясь в дальних холмах. Костерок у ручья мигал полусонным рыжим глазом, и над ним медными сполохами мелькали мотыльковые крылья. Пряное варево в миске схватилось глянцевой плёнкой и вконец загустело, черенок деревянной ложки, чуть покосившись, торчал из его центра, как древний истукан забытого идола. Когда-то давно люди, не знавшие Первовечного, молились таким — грубо вытесанным из дерева или камня, разным на каждую потребу. Харраты и по сей день почитали только своих Шафарратов. Иноземные торговцы, приплывающие с товаром в Хисарет, не все веровали в Первовечного — кто-то возносил молитвы иным богам. Тшера не молилась никому уже очень давно, хотя Вассалам завещалось посещение молельного зала раз в десятидневье.
— Ты не веруешь в Первовечного, дитя? — В глазах старого скетха, блюстителя главного молельного зала Хисарета, нет осуждения, лишь скорбное сочувствие.
— Я… Я знаю, что он есть. А он, похоже, не знает, что есть я.
— Ни одна букашка не укроется от его всевидящего ока, дитя.
— Если так, то почему молитвы остаются без ответа? Те из них, ответ на которые жизненно важен?
— Иногда молчание — тоже ответ, дитя. А иногда — ответ должно дать тебе твоё сердце, а не глас свыше.
— И толку-то тогда в этих молитвах…
— Чтобы получить ответ, нужно уметь задать вопрос. Часто ответы прячутся в самих вопросах, но мы не желаем их замечать, мы ждём, когда кто-то решит за нас, сделав нас лишь исполнителем чужой воли, чужого совета, не виновным в последствиях собственного выбора.
На пике ночи к Тшере поднялся Карис.
— Ты, что ль, пойди поспи, ну? — предложил, угрюмо глянув на нетронутый ужин. — Мой черёд караулить.
Тшера задумчиво на него посмотрела, выпустив очередную струйку дыма. За половину ночи она скурила едва ли не весь свой запас тэмеки. Карис присел на корточки, положив локти на широко разведённые колени.
— Ты это… Не чужой тот парень тебе был, верно? Я видел твои глаза,
