настоящее! Верд беззвучно застонал. На ум пришёл Каннам. Тот не знал, кем хотел стать, но знал, кем стать точно не хотел — скетхом.
«А если пойти от обратного? Я перестану быть собой, если…» — и тут он понял, что решение принял давно, ещё в миг, когда покидал кабинет отца наирея. С той самой минуты он знал, что делать, но не мог на это решиться.
«…но у него есть мои руки, и ими я послужу благому делу», — прозвучал в ушах голос Римара.
— Раз уж ты даровал мне такую возможность — глупо отказываться, — сказал Верд уже вслух, открыв глаза. — Благослови, Первовечный, да не посрамлю твоей милости!
Он не мог уйти просто так, с пустыми руками — против шурви требовалось оружие, и после отбоя Верд пробрался в кузню.
— Надеешься найти какую-нибудь железяку?
Прозвучавший из темноты голос Римара заставил вздрогнуть, спустя мгновение засветилась свеча, выхватывая из ночной черноты рыжую косу и жёсткий, горящий ярче свечного огня, взгляд.
— Я знаю, что ты задумал. И я пойду с тобой. — Тон Римара не терпел возражений. — Да и засов тебе одному не поднять.
— И даже увещевать не будешь? — не поверил Верд. — Я поступлюсь служением Йамарана и не смогу вернуться в брастеон даже обычным скетхом. Ты, если пойдёшь со мной, — тоже.
— Да что там, — Римар усмехнулся, — мы, вероятно, и выжить-то не сможем. Но остаться в стороне, отводить глаза, когда ты в силах хотя бы попытаться что-то сделать — ещё сложнее, ведь с этим потом жить. Если уж служить, то тогда и так, когда и как это от тебя требуется, а не как тебе самому мечтается. Иначе в чём смысл?
Римар протянул Верду самодельную глефу — длинное древко, на обоих концах которого, лезвиями посолонь, крепились два клинка, заготовленные для Йамаранов.
— Держи. Мечи так быстро не выкуешь, но две глефы я нам с тобой за вечер сделать успел.
* * *
Верд хорошо помнил ту ночь. Помнил высокий голубой зрачок луны над тёмными холмами и их длинные блёклые тени, косыми лучами бегущие под ноги; помнил распирающую грудь терпкую осеннюю свежесть; помнил холодящий голую спину ветер — уходя, они даже не подумали набросить туники. И помнил эту лёгкость, которая возникает, стоит только принять правильное решение, даже если его дальнейшее исполнение отнюдь не легко.
Они выбрали путь не по тракту, а напрямик — короче, и на рассвете добрались до Хьёрты, у околицы которой уже толпились хьёртские мужики.
Этот осенний рассвет — последнее, что Верд запомнил из того времени так чётко. Пронзительно-жёлтый горизонт, густой, румяно-оранжевый у самой земли, размывающийся через белый в голубой и синий — выше. И на его фоне — как будто далёкие горные пики, дрожащие за знойным маревом — мелко плескают вверх-вниз, с каждым мигом неотвратимо приближаясь, островерхие харратские шапки несущихся на кавьялах шурви.
Все жители Хьёрты, которые могли держать в руках оружие, встали на защиту деревни. Воинов среди них не было, не было и добротных мечей. Охотничьи луки, вилы, рогатины — в дело годилось всё.
— Вы кто такие, парни? — крикнул скетхам крепкий мужик, по виду — староста. У него, одного из немногих, в руке был старый дедовский меч — не самый крепкий и не самый удобный, но всё же лучше, чем ничего.
— Мы помочь пришли, — ответил Римар, кивнув на приближающееся харратское полчище.
— Да они, батя, никак, скетхи! — бросил старосте дед, который сам годился в бати старостиному отцу. — Вот чудеса Первовечного, из самого Варнармура подмога подоспела! Слышали, братцы? — обратился он к остальным. — Подмога пришла!
Защитники Хьёрты — от самых юных, годов тринадцати, до самых древних — оживлённо загалдели. Лицо старосты тут же просветлело, разгладилась глубокая морщина на лбу. Он оглянулся кругом, будто кого-то ища, во взгляде промелькнула озадаченность.
— Сколько вас? Где остальные? — спросил он, и селяне тут же притихли.
У Верда тоскливо засосало под ложечкой.
— Нас двое, отец, — ответил он, стараясь вложить в голос всю уверенность и хоть чем-то подбодрить старосту, на чьём лице вновь проступила горькая предопределённость. — Но каждый из нас будет драться за десятерых!
В наступившей тишине Верд слышал, как гудит земля, подрагивая под мягкими лапами харратских кавьялов. Староста оглянулся на односельчан — свою убогую армию, глядевшую на него с растерянностью и призрачной надеждой. Глубоко вздохнул.
— Слыхали, мужики? Скетхи каждый за десятерых драться будут, а мы чем хуже? — Он вскинул старый дедов меч остриём к небу. — Покажем харратским выродкам, как дерутся ийератские мужи! Прогоним эту паскуду с хьёртской земли!
— Да-а-а! — заорали селяне, потрясая в воздухе своим скудным оружием.
Вдохновенней остальных кричал тот самый дед, расправив сгорбленные плечи и задрав к небу плешивенькую бородёнку.
А дальше… Дальше в памяти Верда остались лишь фрагменты, разрозненные обрывки, сливающиеся в ветроворот красок, запахов и звуков.
Шурви налетели горячим, удушливым облаком, провонявшим харратским потом и кавьяльим дыханием. Первыми их встретили стрелы, но они не нанесли большого урона, лишь выбили из сёдел нескольких степняков. Шурви были вооружены копьями и боласами — маленькими тяжёлыми грузами на длинных ремнях, которые годились и в ближнем бою, и в дальнем. Они хитро раскручивали их перед собой или над головой, а потом отпускали. Грузы били жертву по голове, ремни душили её, заплетались вокруг рук и ног, обездвиживая. В ближнем бою шурви лупили боласами направо и налево — не выпуская ремней из рук, размазживали крестьянам головы. Их кавьялы — красноглазые, желтозубые, приученные к человеческой крови, слишком лохматые и коренастые по сравнению с гриальскими — рвали всех, кого удавалось схватить.
Воздух наполнился воплями, влажным чавкающим треском, хрипами, звериным всхрапом и раскатистым боевым кличем шурви: «Харрашатар! Харрашатар!». Тошнотворно пахло немытым телом и потрохами, перед глазами клубилась розово-жёлтая дымка. Верд не понимал, было ли ему страшно — он не успевал ни осознать страха, ни даже подумать о нём. Он не успевал подумать вообще ни о чём — в голове повис ровный гул, похожий на отзвук гонга, а тело, вышколенное многолетними изнуряющими тренировками, действовало словно само по себе. Верду казалось, что сам он сжался, съёжился, уменьшился до размеров пшеничного зерна и спрятался где-то глубоко под собственными рёбрами, и теперь будто издалека наблюдает, как работают его руки со сверкающей в восходящем солнце глефой, вскрывая чужие глотки и вспарывая животы, как уходит от ударов противника тело, как оно брызгает кровью, когда уйти всё же не успевает, и харратское копьё вскользь задевает его рёбра или болас чиркает тяжёлым камнем по плечу.
Верд мог только наблюдать, но не мог ни на что
