– Все в жизни приедается, – пожал плечами Сержант. – Трезво взвесив будущее этой планеты, я сделал для себя вывод: спецслужбы никогда не оставят меня в покое. Всем спецслужбам – будь они хоть наши, российские, хоть Объединенных Наций, хоть Конкордии, всем без исключения хочется знать, каково это – вчетвером противостоять роте спецназа. Все хотят знать «секреты»… Все хотят знать «технологии»… Меня и моих товарищей никогда не оставят в покое. А мы хотим, чтобы люди как боги. Это вам понятно?
– Более-менее.
* * *
Я бы с удовольствием проговорил с Сержантом еще часок-другой. Но долг звал меня к действию. Я попросил Борис Борисыча провести меня к нашим офицерам.
Когда мы шагали по устланным ровным слоем розово-рыжей пыли коридорам к госпиталю, я не удержался и задал Сержанту праздный, как мне тогда казалось, вопрос.
– Но эти наши офицеры… Они, конечно, ничем вам помочь не смогли, так? С цивилизацией Алькубьерре-двигателей, я имею в виду?
Не останавливаясь и даже на сбавляя темп, Сержант ответил:
– Почему же? Помогли! У них с собой был специальный тахионный излучатель, который сопрягается с любой хорошей станцией космической связи. В частности, и с той, которая установлена здесь, на Лиловой Башне. Так что очень даже помогли… Сиаман и его давняя возлюбленная оказались правы – у ваших, с рукастыми змеями на эмблемах, действительно «были средства»…
Я не смог скрыть свое удивление.
Я остановился.
Вот это да! Как же могуч и умел наш родной Генштаб, что два отдельно взятых офицера могут… связываться!.. с цивилизациями, названия которых мне, человеку, в космосе далеко не постороннему, ничегошеньки не говорят!
На мгновение мне даже показалось, что Сержант попросту врет. Чтобы, ну допустим, заманить меня куда-нибудь… Как-нибудь обмануть, что-нибудь выдурить…
Но что? Что с меня возьмешь? Что даст «заманывание»? Если бы Сержант хотел убить меня, то какие вопросы? Он имел такую возможность уже раз пятьдесят!
– Саша… Я бы даже сказал, Шура… Можно я дам вам… один совет? – Сержант внимательно поглядел на меня.
– Можно.
– Не думайте о цивилизации Алькубьерре-двигателей. Для вашей психики это слишком новый и слишком необъятный материал. Или лучше так: скажите себе, что будете думать о ней, обо всем этом, о том, что я вам рассказал, как-нибудь потом… Когда ваши дела на Глаголе завершатся… В противном случае у вас может наступить «несварение мозга», по аналогии с тем, как наступает «несварение желудка»…
Я еще раз отметил, что для простого водителя ГАБ, которым Сержант представился, он чрезмерно проницателен и начитан.
То ли это всемогущий Глагол сделал его таким (ведь рассказывал же как-то Вохур, как прирастают на Глаголе все способности – и к сверхчувственному познанию, и к обычному)? То ли он таким был со школы, а про «водителя» просто присочинил из странной привычки к скромности, распространенной в среде профессиональных военных? И никакой он не «бывший сержант госбезопасности», а вполне действующий майор разведки?
Но сейчас было, конечно, не до этих выяснений. Тем более что мы стояли у входа в медицинское отделение, освещенное ярким светом.
– Вы дали мне хороший совет, Борис Борисович, – промолвил я.
– Вот именно! – просиял Шеницын. – И главное, вы это… соберитесь с духом! Ваши товарищи находятся в достаточно тяжелом состоянии… И хотя нам удалось его кое-как стабилизировать, до полного выздоровления там как до столицы чоругов на роликовых коньках… Тот, который Артем, он, конечно, помоложе и потому держится получше, даже на заносчивость силы находит… А вот тот, что постарше, его зовут, если мне не изменяет память, Виктором, он… В общем… Здорово, что вы сюда прилетели! Вы очень нам подсобили тем, что оказались здесь… Но обо всем этом я еще скажу… потом.
Глава 11
Сержант дарит подарки
Август, 2622 г.
Лиловая Башня
Планета Глагол, система Шиватир
Палата на двоих была оборудована – нет, не по последнему слову медицинской науки, а где-то по предпоследнему.
Я знаю в этом толк – ведь бывал и ранен, и тяжело ранен, а в госпиталях всегда есть время поупражняться в приметливости…
Обе кровати стояли изножьями к двери. (Кожемякин как-то говорил, в Большом Муроме такое расположение называют «покойницким», по понятной, в общем-то, причине, но в Конкордии, по-видимому, такого суеверия не было.) А между кроватями громоздились медицинские комбайны, разной степени запыленности мониторы, столы с неряшливыми остатками недоеденных завтраков и какие-то подозрительные коробки с запретительными надписями на фарси.
Там же, посреди этого бедлама, восседал, так сказать, медбрат.
Мое «так сказать» не просто так. Меньше всего ладный, плечистый и породистый манихей с внешностью отлично питавшегося пехлевана (не тот ли это Сиаман, о любовных похождениях которого поведал Сержант?) походил на труженика медицинского конвейера.
Борода по грудь.
Густые немытые кудри.
Одежда в стиле «одинокий ковбой», не то чтобы совсем уж грязная, просто далекая от всякого намека на стерильность.
Измазанные грязью вибрамы на зеленой подошве – в таких удобно ходить по осыпям.
А на шее – красный шарф из набивного ситца, такие я видел на многих учениках Вохура, они незаменимы в условиях сильной пыльной бури…
Сержант поприветствовал медбрата на фарси и представил ему меня.
Я не включал переводчик – ведь в этом вроде не было пока необходимости. Моих приватных запасов фарси хватило, чтобы понять: меня назвали «искренним человеком», «желающим больным добра».
Медбрат просиял – как видно, заждался, пока его кто-то сменит. Он уступил мне свое кресло и энергично засеменил к двери.
Я наконец-то смог не торопясь рассмотреть людей, которые-то, по сути, и привели меня сюда, в эту обитель прикладного свободомыслия.
Тот, что лежал слева от меня, был вызывающе молод, у него было некрасивое худое лицо хронического хорошиста и тощее длинное тело несостоявшегося легкоатлета.
Он глядел на меня немигающим полумертвым взглядом. Вся его фигура выражала болезненную безучастность.
«Это Засядько… Артем», – догадался я.
А второй, тот, что лежал справа, ему было на вид лет пятьдесят пять, мирно спал, густо облепленный датчиками. Пожалуй, он годился мне в отцы.
Лицо папаши было бледным, припухшим и осунувшимся. Я бы даже сказал, у этого лица не было выражения – даже выражения сонной безмятежности. Его руки, мускулистые и густо оволошенные, как у гориллы, бессильно лежали на белом одеяле. «Это наверняка Дидимов-Затонский», – догадался я, припоминая данные из своего планшета.
