Но Дроздов хоть и считал, что материализм – более выгодная вера, но не слишком доверял ей пока. Не умел выгодно пользоваться. И решил, что материализм еще молод и в силу младенческой узости не может воспринять мир во всем его бесконечном многообразии. А потому на людях изображая радикального атеиста, втайне он не рисковал отказываться от проверенных «шаманских» привычек.
Дроздов давно заметил, что деятельность человека, его эмоции оказывают на окружающие предметы заметное воздействие. И предметы словно возвращают эту эмоцию каждому, кто вступает с ними в контакт.
Поначалу Максим Георгиевич ни под каким видом не желал заходить в расстрельные подвалы, в переоборудованные для казней бани и пыточные кабинеты. А когда по приказу начальника приходилось-таки бывать в подобных помещениях, он потом пару вечеров неистово мылся в душе, вспоминая, как мебель и стены беззвучно кричали и корчились в муках.
Что чувствовали сами расстрельщики, сказать было трудно. Некоторые из них от природы обладали необходимой толстокожестью, а другие просто напивались, когда шли на работу. Но и подвыпимши они продолжали бояться. Один раз Дроздову довелось видеть, как двое бойцов, прошедших конные атаки Гражданской войны, трусливо прятались от рикошетов, паля в подвале из «наганов» в голых, безоружных, орущих людей, половина из которых были бабами.
Но Дроздов понимал их. Они пытались убить свой страх.
Он и сам, ступив на тропу революции, сначала стремился пострелять из молодецкого ухарства, а потом от безысходности. Потом от привычки. И даже начал получать мрачное, отчаянное наслаждение. Выдавить спуск иной раз было проще, чем долго что-то говорить или вникать в ситуацию.
Да, Дроздов умел проявлять беспощадность к врагам народа. «Ха-ха! Конечно, к врагам народа!» К врагам личного его, Дроздова, благополучия. Чем он, Дроздов, хуже других? Ничем. И он, спасая себя, ставил к стенке других. Отправлял их в лагеря. Но самую черную работу – ту, которая вопила проливающейся кровью, Максим Георгиевич по-прежнему старался перекладывать на других.
Максим Георгиевич привстал на цыпочки и втянул воздух раздувшимися ноздрями. Да. Поляна необычная. В первые мгновения показалось, будто в тело пробует войти некая чуждая сила. Нечеловеческая. Такой же силой веяло от океана, когда Дроздов млел от ветра на французском побережье Атлантики. Но то был дух моря. Тогда он первый раз увидел, нет, не увидел – почувствовал в глубине пучины живую силу. Посейдон. Вряд ли то был старик с трезубцем, но это ведь аллегория. Это темные и тупые крестьяне верят, что на небе есть Иисус с пробитыми руками, а Дроздов-то понимал, о чем речь. Приходилось и столы покручивать, и суггестией заниматься в студенчестве. Да и не только. Он и гностиков читал, и с апокрифическими евангелиями ознакомился в свое время. Спасибо папеньке, учил лоботряса в университете. Не ведал папенька, отчего все бродило, зрело и разродилось революцией.
А потом поставили человечков к стенке, и все улеглось. Теперь только тишину эту не тревожить, кто голову чуть поднимет, того…
«Осточертело! Все осточертело», – подумал Дроздов. И снова прислушался. Так же, как и тогда, во Франции, угнетение мощью почти сразу сменилось упоением силы. Возникло чувство, словно где-то на поляне разверзлось жерло, из которого бьет невидимый фонтан невидимого огня. Дроздову казалось, что жерло это находится точно между двумя березами – в центре незаконченного круга из камней. Он шагнул туда, и по его коже от низа к верху пробежала чуть заметная волна покалывания, а затем скользнул теплый ветер.
«Экое странное место», – подумал энкавэдэшник, оглядываясь.
Солнце село, наступили прозрачные осенние сумерки. Внезапно и близко каркнула ворона, заставив Максима Георгиевича вздрогнуть. Невдалеке взмыли в небо еще три птицы и черными лоскутами принялись кружить в остывающем небе. Стало заметно прохладнее, запахло грибами.
Дроздов вспомнил, что взлетевшие птицы могут служить указанием на бредущего через лес человека. А поскольку Тарасенко с подмогой должен был явиться с другого края поляны, рука сама собой потянулась к карману за «наганом».
Вынув оружие и как можно тише взведя курок, Максим Георгиевич медленно попятился в лес. Глупо стоять на виду, не зная, с кем придется столкнуться. А вот за толстым стволом дерева – очень удобно. К тому же тень за кустами была уже довольно густой, что делало укрытие идеальным. Дроздов лишь боялся, что слишком рано стемнеет, после чего наблюдать за поляной будет трудно.
Прислонившись к дереву, он выглянул из-за него, но на поляне по-прежнему никого не заметил. Птицы продолжали кружить, иногда хрипло каркая. Энкавэдэшник решил, что его укрытие может хорошо просматриваться с правого края поляны, тогда как сам он не вполне видит левый край, скрытый густыми кустами. Если же отойти чуть в глубь леса, обзор будет лучше.
Максим Георгиевич осторожно попятился и чуть не упал – нога провалилась куда-то глубже, чем по колено. Револьвер выпал из руки и упал на ковер желтых листьев. Чертыхнувшись, энкавэдэшник выкарабкался, пачкая плащ, и увидел позади себя дыру в земле. Именно в этом месте он провалился.
Дроздов изумленно вздернул брови и присел на корточки. Он сразу понял, что перед ним яма, прикрытая ветвями и листьями. Она была прямоугольной, а размером напоминала могилу, отрытую не очень глубоко. Ее покрывали немного просевшие ветки – некоторые из них давно высохли, а некоторые были сломаны совсем недавно. Раскидав часть из них, Максим Георгиевич увидел земляное дно, на котором валялись птичьи перья и кости.
«Что же это такое?» – с тревогой подумал энкавэдэшник, нащупывая валяющийся «наган».
Из ямы повеяло сыростью и тленом. Это настолько напоминало разверстую могилу, что на Дроздова накатил совершенно иррациональный страх.
«Как раз ведь и подумал про упырей!» – мелькнуло у него в голове.
И вдруг позади хрустнула ветка. Максим Георгиевич резко обернулся и чуть не пальнул из «нагана», разглядев совсем рядом человеческую фигуру.
– Стоять! – выкрикнул энкавэдэшник и дал петуха. – Черт! Стоять! – повторил он уже спокойнее.
Незнакомец был на прицеле, но Дроздову почудилась в его глазах тень насмешки. Хотя, надо признать, во взгляде этом было больше звериного, чем человеческого.
«Смеется тот, у кого «наган», – успокоил себя Дроздов.
Мужчина был одет, как одеваются деревенские, но ясно было, что ватные штаны и полушубок не по сезону, да и с чужого плеча. Лицо чужака заросло бородой, густые черные волосы свалялись космами, а ногти на жилистых иссохших руках были кривыми и грязными, будто ими время от времени рыли землю. Возраст из-за бороды и усов определить было трудно, но по фигуре незнакомцу можно было бы дать лет сорок.
