Кинотеатр, адрес и название которого дал мне Папа Кальвини, находился почти в самом центре. Вернее, это раньше называлось центром. Город менялся, теперь вся жизнь бурлила на окраинах, а здесь, в лабиринтах узких проулков между небоскребов, царили запустение и тьма. И только ветер, шелестя, катал мусор по растрескавшемуся асфальту.
Кинотеатр, возле которого затормозил наш «Кадиллак», давным-давно не видывал посетителей. Витрины и вывеска его были покрыты грязью, на тумбах у входа можно было с трудом различить остатки выцветших афиш.
– Оружие держите наготове, – сказал я. – Но без команды в дело не пускать.
Я подошел к парадным дверям, подергал за них, заперто.
Мы обошли вокруг здания. Здесь нашлась еще одна дверь, и она уже была приоткрыта.
По улице забарабанили первые дождевые капли. Я поежился, поднимая воротник макинтоша. Переглянулся со Шмаковым. Тот сдвинул шляпу на затылок, кивнул, держа ствол наготове.
Я резким ударом ноги распахнул дверь. Повел стволом налево-направо.
Мы зажгли фонарики, освещая лестницу, поднимающуюся в вестибюль. Внутри было темно и пусто, пахло пылью и чем-то еще трудноуловимым, музейным.
Шаги наши по лестнице эхом отдавались под сводами здания. Но был и еще какой-то звук. Сперва еле слышный, он становился все отчетливее. Странное тихое стрекотание. Когда мы вошли в вестибюль, я понял, что это.
Двери в кинозал были широко распахнуты, оттуда вырывался мигающий свет. И доносился тихий стрекот.
Белый сноп света из будки киномеханика разрывал темноту.
На экране в черно-белых красках представал какой-то роскошный древний интерьер. Красавица с густо подведенными черным глазами заламывала руки, перебегая от одного края экрана к другому.
Мы выключили фонари, вошли в зал, пошли по проходу, держа наготове пистолеты.
На этом сеансе был всего один зритель. Примерно посредине зала темнел над спинками кресел силуэт сидящего человека.
– Вот это мой любимый момент, – эхом возвестил незнакомый голос.
Странный это был голос – мягкий и строгий одновременно, молодой и старый, женский и мужской, он заметался, отталкиваясь от стен, эхом отозвался в моей голове.
Я даже не был уверен, что «носитель» говорил вслух. Поговаривали, что они владеют телепатией.
Черный силуэт поднял руку, указывая на экран.
Действие на экране сменилось.
Теперь красавица лежала на пышном ложе, а из другого конца экрана медленно наползал на нее, вытягивая гибкую кисть, некто в черной хламиде, лысый, с неприятным худым лицом и темными провалами глаз.
Черный силуэт единственного зрителя встал в рост, продолжая вытягивать руку вверх. Длинная тень перечеркнула экран.
– Чувствуете напряжение момента?! – провозгласил он, перекрывая стрекот киноаппарата.
– Руки на затылок, стоять смирно! – гаркнул я, нацеливая на него пистолет. – Без глупостей, парень!
– Я знал, что вы придете, – продолжал «носитель», то ли еще человек, то ли уже хорнет. – Вы ведь не могли оставить меня в покое, правда? Что вам нужно?
– Мы вернем тебя на базу, – сказал я, с силой сжимая рукоятку пистолета и делая шаг вперед. – Там с тобой поработают «шприцы». Тебя вылечат. Вернут к нормальной жизни. Все с тобой будет в порядке.
– Зверев, ты врешь неубедительно, – сообщил он.
– Откуда ты меня знаешь?! – опешил я.
Он не ответил.
Стрекот из будки киномеханика смолк. В зале вспыхнул свет.
– Без глупостей, Рашн, – сказал Мэтт Толстяк, отлипая от стены. – Вот и снова свиделись, ха-ха.
– Гнида ты замухрыжная, – сказал я ему по-русски.
– Ну, не ругайся, – он засмеялся, затряс жирными щеками. – Я все равно не понимаю, что ты бормочешь.
Мэтт Толстяк и его ребята, всего пять человек, стояли по разным конца зала с пушками наперевес, целились в нас троих.
– Этот человек согласился мне помочь, – доверительно сообщил «носитель», указывая на Мэтта. – Конечно, за вознаграждение. Видите, не только вы обо мне беспокоитесь…
– А Папа Кальвини не стал, – сказал я Толстяку. Смотреть на «носителя» при свете ламп мне не хотелось. – Ему дороги его внуки. Представляешь? Тебя-то, конечно, проще оказалось купить. Что тебе пообещали, а?
– Что прогонят вас к чертовой матери в вашу Сибирь, – сказал Мэтт довольно. – Этого достаточно?
– Хороших ты себе союзничков присмотрел, Мэтт. Ты хоть посмотри на него. На этого урода…
Я перевел взгляд на «носителя».
Прошло всего несколько суток с момента заражения, и в нем еще остались прежние человеческие черты. Он даже был одет со вкусом и в гражданское, в белую рубашку и пижонские полосатые брюки.
Но уже посинела кожа, натянулась на костях, страшно оскалились зубы.
И глаза уже были не человеческие – выкаченные белки, слепые бельма без намека на зрачок.
Громко ахнул Плошкин. Краем глаза я заметил, как дрожит у него рука, направляющая на хорнета пистолет.
Мэтт и его парни медленно обступали нас, выставив стволы. Шмаков целил в них из двух пистолетов. Я поймал на мушку Толстяка.
– Ты знаешь, какое у меня жалованье, Рашн? – сказал Мэтт. – Ты знаешь, что такое гребаное жалованье гребаного полисмена на территории гребаных Сил Урегулирования? Я и раньше, до Ульев, вряд ли мог рассчитывать на что-то хорошее. Я простой трудяга, Рашн. Хочешь жить – умей вертеться. Сечешь? А когда наши вояки продули войну, когда к нам в страну пришли вы, все вообще покатилось под горку в гребаный ад. Никакого будущего, Рашн, никаких перспектив. Полная задница… А эти ребята, – он кивнул на хорнета, – им хотя бы есть что мне предложить. Сечешь?
– Ты просто кусок тупой слонятины, – сказал я. – Тебя и твоих горилл сделают такими же, как этот твой новый дружок… Переходное звено эволюции, мать его. Ты думал, поможешь гребаным пришельцам, и дадут тебе спокойно жить? Ты крепко ошибся, приятель.
– Неважно, – сказал он. – Уже неважно. Я свой выбор сделал. Мой новый друг показал мне, на что способен. Поверь, это производит впечатление.
Хорнет молчал. Стоял неподвижно, как изваяние, синюшный оскаленный полутруп с выкаченными мутными белками.
Я знал, что он делает. Собирает энергию для удара. Значит, у меня есть лишь двадцать секунд, девятнадцать, восемнадцать…
– Мэтт, гребаный ты идиот! – заорал я. – Сейчас тут будет больше красного, чем на первомайском шествии по Горького!
– Какого еще Горьки?! – сморщился Мэтт.
А в следующую секунду выступил Плошкин. Он не зря просиживал штаны на лекциях в «учебке». Сделал то, что и требовалось. Просто принялся палить в хорнета, пока не кончится обойма. Этому учили и нас.
Кажется, я успел что-то крикнуть. Что-то вроде: «Плошкин, на пол!!!»
Палить начали все. Я дернулся, уходя с линии огня и стреляя в движении.
