Если бы можно было умереть по своему желанию, Сашка сделал бы это немедленно. Но мог он лишь бессильно наблюдать, как по неожиданно тонким губам, не подходящим к одутловатому, свиному какому-то лицу Хузина, расползается улыбка.
– В одежде у тебя ничего нет, – сказал Хузин, поворошив толстым пальцем сваленную в стороне от лампы на столе Сашкину одежду и обувь. – Я б даже решил, что ты бродяжка обычный. Я б, может, плюнул бы на тебя и на твоих дружков, где б вы там ни сидели. Но уж больно ты одинаково себя ведешь каждую пятничку. Потому я про твоих дружков потом спрошу. Когда ты будешь мяконький и мокренький и будешь рад, что можешь перестать вопить и еще что-то дяде Хузину честно рассказать. А начнем мы с главного. С того, что ты расскажешь: для кого ты тут шпионишь?
Сашка молчал. Что он мог отвечать? Убеждать эту гору мышц и жира (к тому же, кажется, вовсе не глупую), что ни на кого? Бесполезно… Быстро что-то придумать? Но Сашке было очень страшно. Очень. У него не оставалось даже мыслей. Так, несколько штук, по-червячиному ворочавшихся в голове – медленно, беспомощно… Вот он и молчал. Потом попросил – сам не соображая, что говорит, язык ворочался отдельно от пустой головы без мыслей:
– Не убивайте меня. Пожалуйста.
– Расскажи и иди, – вроде бы даже удивился Хузин. – Милый мой, да если ты начнешь говорить и правду расскажешь, я тебя не то что пальцем не трону – я к тебе и подойду-то только для того, чтобы с крючка снять. Как работник ты – не велик прибыток, на продажу – чистеньких-домашненьких наловить еще сколько угодно пока можно. Ну и на кой ты мне черт? Ну давай, я слушаю. Только не ври, – он погрозил пальцем, – это я сразу почувствую.
А ведь правда отпустит, очень ясно понял Сашка. Не врет. Он не знал, откуда пришло это понимание, но оно было определенным и необманным.
В ушах бешеным скорым поездом заколотилась кровь. Сашка на секунду зажмурился. Сперва он увидел лицо Немого. И то, как светились его глаза. Потом – как вырывался из лап Хузина и тоненько визжал тот мальчишка и как кричал его брат, умоляя пощадить младшего… и волосы у обоих пацанов на глазах становились серебристыми…
Сашка открыл глаза и сказал, не сводя взгляда с добродушно-выжидающего лица Хузина:
– Сука ты гнилая. Палачуга жирный… – Хузин заморгал, его рожа стала до такой степени искренне удивленно-неверящей, что Сашка испытал острое удовольствие и почти весело закончил: – Иди у хозяина своего попроси, он тебе и расскажет, и даст.
Потом Сашка выключился. То есть он не потерял сознание, а просто ошалел от боли, взорвавшейся в самом низу живота. Поезд в голове сошел с рельсов и с ревом и грохотом катился куда-то по склону.
Первое, что Сашка подумал, когда снова научился думать, – до чего быстро может двигаться эта туша… Второе – что больно просто адски, и боль никуда не ушла, а так и осталась, только не жуткой вспышкой, а каким-то остывающим осколком. Третье – что за этой болью не ощущается боль в руках, и это хорошо.
– Нехорошо так старшим говорить, – сказал Хузин, бросая на стол резиновую палку. – Я с тобой по-доброму хотел. А ты так невоспитанно… нехорошо. И глупо, слушай. Висишь в подвале на крючке, полностью в моих руках, а дерзишь. Да если бы даже не висел, на ногах стоял, хоть бы с ножом – мне тебя сломать… – И Хузин плюнул в холодную жаровню. Задумчиво задержал на ней взгляд.
«Ой нет, это я не выдержу, – без страха (точней, его было слишком много) подумал Сашка. – Это не надо». И быстро спросил первое, что вскочило на язык, стараясь говорить спокойно:
– Думаешь, ты самый сильный?
Что интересно – Хузин честно подумал, словно бы все вспоминая и оценивая. Потом кивнул и ответил коротко:
– Здесь – да.
– Сильнее нашей власти? – как-то само собой спросилось у Сашки, он и сам удивился. Только через секунду сообразил, что мысленно опять представил себе Немого. И эти слова появились словно бы из ниоткуда.
– Какой власти? – отчетливо напрягся Хузин.
– Нашей. – Сашка сам не знал, что говорит и что имеет в виду. Главное, Хузин разговаривал и не подходил к жаровне.
– Ты власть, что ли? – прищурился бандит.
И тут Сашка, тоже честно подумав несколько секунд, ответил, уже не думая о жаровне, а думая только о том, что говорил, – от этого непонятным образом прибавлялось сил:
– Нет. Но она за меня. А ты просто плесень.
Хузин с тяжелым интересом долго смотрел на Сашку, потом медленно, задумчиво сказал – в голосе прорвалась досадливая злость:
– Ведь было же нормальное поколение. Наконец-то нормальное. Сидели у маминой юбки, никому не мешали жить, под ногами не путались, сопели в две дырочки в свое удовольствие. И вот поди ж ты… откуда что взялось… Глазенки сверкают, поза гордая, изо всех сил не показывает, что ему страшно… Может, тебе красный галстук подарить?! – прикрикнул он. – Чего молчишь, сопля помойная?! Подарить, да?!
«О чем это он говорит… и что за галстук еще, – обмирая, подумал Сашка. – Горло, что ли, перережут?! А он решил так поиздеваться?! Но я же не хочу! Не надо! Я хочу жить! Как угодно – но жить! Я повеситься хотел, но я был дурак! Я жить хочу!! Не хочу тут умирать, тут страшно!» Он едва не крикнул все это вслух, удержался каким-то запредельным усилием невесть откуда взявшейся воли. А Хузин между тем подошел ближе, впился глазами в глаза Сашки, и мальчишка поразился тому, сколько ненависти в этом взгляде. Как будто перед Хузиным был не тринадцатилетний мальчишка, а самый злейший враг. И причем… да. Враг побеждающий. Этот взгляд странным образом придал Сашке немножко уже совсем кончившихся было опять сил.
– Где твой старший? – спросил Хузин. – Немой этот, щенок беглый? Он опять тут, да? Где встречаетесь? – И вдруг упер жесткий, каменно-твердый палец под правый глаз Сашки. Вся половина головы ровно, медленно и неотвратимо налилась тупой болью. – Говори. Иначе я тебе буркалы выдавлю… медленно выдавлю, сучонок… а потом… потом отпущу. Не сдохнешь, слепому подавать будут больше. – Он хохотнул и нажал сильней. – Молчишь?! Ну, тогда прощайся с глазом…
– Не думаю, – сказал соскочивший внутрь с лестницы человек.
Хузин быстро обернулся, хватаясь за кобуру на поясе. Он сделал это на самом деле очень, ОЧЕНЬ быстро. Но все равно опоздал.
Человек стремительно шагнул-упал вперед и нанес Хузину два удара – прямой правой в солнечное и хук левой в как раз удобно подставившуюся челюсть. Хузин длинно, громко икнул нутром и тяжелой грудой мяса покорно лег у ног незнакомца.
Сашка засмеялся.
Нет, это была не истерика. Он смеялся взахлеб, с чистой, искренней радостью. Даже не потому, что его спасли, – об этом он почему-то совсем не думал. А потому, что сказка была правдой. Потому что Немой не соврал. Потому что, оказывается, зло – не такое уж сильное….
