Иван расстегнул привязные ремни и попробовал сдвинуть фонарь кабины. Но он заклинил, и только совместными усилиями механиков его удалось открыть.
У Ивана холодный пот потек по спине. Он понял, что если бы его сбили в бою, или топливо закончилось бы в воздухе, тогда надежды спастись на парашюте не было бы никакой.
Механики тут же осмотрели фонарь и сделали вывод:
– От попадания пуль и осколков бронекапсула слегка деформировалась, вот полозья фонаря и заклинило. Сейчас поправим кувалдой.
– Наши все сели? – задал Иван традиционный вопрос.
– Двоих нет. И время уже вышло.
Иван направился к комэску.
– Жив? – встретил его Чернобров. – Я не слышал, как ты приземлился!
– Мотор заглох при посадке, топливо кончилось. Кто не вернулся?
– Астахов и Кудряшов. Ты как выкрутился?
– В облако ушел. Только вынырнул – а тут пикировщики. Два «Ю-87» сбил.
– Да ну! Пойду в штаб, узнаю – не наблюдал ли кто? – Чернобров ушел.
Вернулся он через час.
– Да ты просто герой! Наши летчики, что наперехват на истребителях летали, твои похождения видели и немецкие потери в два самолета подтверждают. Сейчас впишу в летную книжку, – Чернобров тут же сделал запись.
– Налет у тебя на «Илах» маленький, а вот поди ж ты – сбитые самолеты есть. Везунчик!
– Случайно получилось, – поскромничал Иван.
– Да брось ты! Все были в равных условиях, а сбил только ты. К медали бы тебя представить, так ведь не наградят.
– Я, конечно, не претендую, однако интересно знать – почему?
– Командующий Западным фронтом маршал Советского Союза товарищ Тимошенко запретил, негласно. Армия отступает, потери в людях и технике большие – за что награждать?
– Понял.
В землянку, как всегда, без стука, вошел политрук.
– Вот он где, герой! Мы про тебя, Кравчук, на собрании личного состава расскажем. Воодушевим, так сказать, на новые победы! А может быть, и в многотиражке нашей дивизии напечатаем. С фото, как положено. А что? Родина должна знать своих героев. Ты комсомолец?
– Так точно!
– Надо тебе подумать о вступлении в партию. Достоин, воюешь хорошо, комсомолец, политику партии понимаешь правильно.
– Так точно, подумаю, – вытянулся перед ним по стойке «смирно» Иван.
Трескучие слова политрука его раздражали, но он не подавал виду, понимая, что лучше выглядеть тупым солдафоном.
Политрук вышел, довольный собой.
Медалью Ивана не наградили, однако в звании повысили, присвоили старшего сержанта, и теперь в голубых петлицах у него рдели три треугольничка.
В полдень свободные от службы собирались у штаба. На стене висел черный репродуктор, передавали сводки Совинформбюро. Новости не радовали, в лучшем случае – «Наши войска ведут упорные оборонительные бои на западном направлении». В худшем же перечислялись оставленные нашими войсками города.
Выслушав сводки, военнослужащие отходили с мрачными лицами.
Ивану, хоть он и знал, что война закончится победой, все равно было не по себе от потерь – людских и материальных. Иногда его подмывало рассказать обо всем товарищам в землянке, но он сдерживался, держал рот на замке. Кто он для них? Пилот Николай Кравчук, один из многих солдат Красной Армии. Да и очень даже может быть, что, услышав от него такое заявление, они решат, что от боев и перенапряжения у человека неладно с головой, будут сторониться его или опасаться. Такой человек в бою ненадежен, непредсказуем и может повернуть оружие против своих. И так некоторые пилоты из других эскадрилий уже кидали на него косые взгляды – выслуживается, мол. Да еще разобраться надо, как это он на штурмовике завалил два «мессера» и два пикировщика. Или того хуже – доложат политруку или особисту. Тогда разборки будут серьезные, могут докопаться до истины. Стоит дать хоть малейшее сомнение, крохотную зацепку – найдут однополчан, служивших вместе с настоящим Кравчуком или обучавшихся с ним в летной школе, и никакие объяснения не помогут. Объявят немецким шпионом – и к стенке. Иначе как понять, зачем он живет под чужим документом? Раз скрывает истинное лицо, значит – есть что скрывать? Тем более что в тяжкие и суровые годы войны времени разбираться нет. За меньшие прегрешения посылали в штрафбат искупать вину кровью, а то и расстреливали – как того же командарма Павлова. Так он генерал, а кто вспомнит старшего сержанта? Для Сталина и его карательного аппарата в лице НКВД, а потом и вновь образованного Смерша человек – только песчинка, пыль на сапогах. Людей и в мирное, довоенное время не жалели, а уж в военное – тем более. Иван сам был свидетелем, как против атакующих немецких танков бросили кавалерийскую дивизию. На конях, с шашками наголо конники контратаковали бронированные машины. Исход очевиден – дивизию просто перестреляли, как в тире. Тысячи человек погибли, не принеся пользы Родине. А их, конников, в окопы бы, да гранаты в руки дать либо бутылки с «коктейлями Молотова». И уж вовсе хорошо было бы парочку «сорокапяток»… Тогда и наступление немецкое удалось бы остановить, и людей сохранили бы.
И об этом эпизоде он умолчал.
Когда на собраниях политрук рассказывал о положении на фронтах и зачитывал статьи из газет, и в первую очередь – «Правды», и кто-то из пилотов спросил, почему у нас не хватает самолетов, политрук сразу обрушился на спросившего:
– Откуда у вас неверие в силу нашего оружия? Немцы напали внезапно, коварно, без объявления войны. Когда с Урала и Сибири подойдут подкрепления, непременно погоним врага. Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!
А ведь человек всего лишь спросил, просто поинтересовался тем, что волновало тогда многих. И убедительного ответа он не получил.
Политрук явно доложил о вопросе, прозвучавшем на собрании, особисту, поскольку за пилотом стали следить. Особист иногда подкатывался к товарищам пилота, угощал их папиросами и выведывал, как ведет себя подозреваемый, о чем говорит в быту, не проявляет ли трусости в бою.
Пилот погиб через десять дней. На глазах у всех его штурмовик был подбит вражеской зениткой и загорелся. Пилот даже не попытался покинуть горящую машину, а направил ее на скопление танков.
Иван понял, что если он выпрыгнет, то и политрук и особист будут довольно потирать руки – не зря подозревали. И дело было не только в жизни его как пилота. Его семья, его родня сразу становились членами семьи изменника Родины со всеми вытекающими отсюда последствиями. Их ждала либо ссылка в Казахстан, либо увольнение с работы и поражение в правах.
После того случая пилоты ходили мрачные, и вопросов политруку больше никто не задавал.
Коммунистических фанатиков среди пилотов не было. Воевали, совершали подвиги – но не за ВКП(б), не за Сталина, а за землю свою, за семьи, за Отчизну. Хотя мозги им промывали здорово. Когда с утра до вечера радио вещало о гении величайшего полководца Сталина, когда об этом же писали все газеты, говорили политруки и комиссары на собраниях, это имело действие. Несогласных или имеющих свое мнение исправляли на Колыме или на лесоповале в Сибири – мощь Советского Союза основывалась на дармовой рабочей силе заключенных.
Ситуация складывалась серьезная. Еще 10 июля вторая танковая группа Гейнца Гудериана нанесла удар из района Шклова на Ельню, в обход Смоленска с юго-запада. Из района Витебска третья танковая группа нанесла удар в направлении Духовщины, обтекая Смоленск с северо-запада. Бои в самом Смоленске продолжались до конца июля, но потом и он был сдан.
К 16 августа фронт остановился на линии Брянск – Дятьков – Людиново – Карачев – Кромы – Фатеж – Севск – Льгов – Рославль – Стародуб. 17 августа немцы заняли Унечу, 18-го – Стародуб, а 21-го – Почеп.
22 августа Гудериан перебрасывает танки в район Клинцы – Почеп. Наши войска окапываются и занимают оборону на восточном берегу Западной Двины, от Осташкова до Демидова.
Пилоты не только слушали сводки – они своими глазами видели продвижение немцев. Еще не мелькали в сводках оставленные города, еще на картах линия фронта проходила западнее, а летчики уже видели, как немцы оккупируют территории. С малой высоты были прекрасно видны угловатые силуэты фашистских танков с крестами на броне.
В один из дней конца августа эскадрилья Черноброва, в которой осталось всего три штурмовика, вылетела на боевое задание. Ими был получен приказ ударить по скоплению танков в районе Почепа. Облачность была низкой, но это было им даже на руку, учитывая отсутствие истребителей прикрытия. Немцы в такую погоду не летали, для истребителей видимости не было, а бомбардировщики не могли бомбить точечные цели.
Летели они развернутым пеленгом, ведущим, как и всегда, шел сам комэск. Пилоты сами осознавали мизерную эффективность своей штурмовки. Поджечь или разрушить танк можно прямым попаданием авиабомбы, или если она угодит в паре метров от бронемашины. Танк – не грузовик, его броня выдерживает попадание осколков. И потому надежда была только на уничтожение автотранспорта, в первую очередь – топливозаправщиков и машин с боеприпасами. Без бензина и снарядов танк – просто груда железа.
