давился им и хрипел. В уголке его рта в лунном свете блестела влажная дорожка, теряющаяся в бороде, чёрная подводка под глазами размазалась и текла по щекам, руки тряслись, словно у пропойцы, и скрюченные пальцы терзали кафтан на груди, будто хотели процарапать меж рёбер отверстие для воздуха — чтобы легче стало дышать. Он содрогался всем телом и, кажется, плакал, но отличить рыдания от кашля было сложно. Присевшая над ним на корточки Тшера отвела взгляд: смотреть на него в таком виде казалось стыдным, но и просто уйти она сейчас тоже не могла.
— Ну и полоумок же ты, Тарагат! — тихо сказала, когда купец немного отдышался и перестал всхлипывать.
Он приподнялся на локте, отполз к стене, обессиленно привалившись к ней спиной, прикрыл глаза. Тшера поднялась на ноги, ещё раз окинула его взглядом и, решив, что больше ничем ему не поможет, пошла прочь, но Тарагат окликнул её: сипло, едва слышно — и вновь закашлялся. Она оглянулась, постояла в дверях, дожидаясь, пока тот сможет говорить. Так и не дождавшись, села рядом с ним, прислонившись спиной к стене, положив локти на согнутые колени. Она смотрела перед собой, но боковым зрением видела, что и Тарагат на неё не смотрит — опускает взгляд.
«Зачем же тогда позвал?»
Заговорил он спустя несколько долгих мгновений. И почти сразу же, как заговорил, — вновь заплакал.
— Они снятся мне, — разобрала Тшера среди сдавленных всхлипов. — Каждую ночь снятся! Стоят вокруг, не шелохнувшись, и смотрят: кто со снятой кожей, кто переломанный весь, кто с выдавленными глазами — и взгляд их пустых глазниц ещё страшнее, чем тех, у кого глаза зрячи. Стоят и смотрят, и не шевелятся… Лишь обезглавленные иной раз качают оторванными головами — порицают.
Тарагат закрыл лицо руками и надолго замолчал.
«А ты думал — одобрять будут?»
— А теперь и по коридорам за мной ходят, — едва слышно проговорил из-под ладоней. — И сейчас придут, как только ты выйдешь, оставив меня одного. Все придут. Все, кого я убил.
— Сангир убил, — нехотя ответила Тшера, но Тарагат лишь покачал головой, отняв руки от лица.
— Я бы мог догадаться раньше. Да я и догадывался… Вот только верить в это не хотел, глаза на очевидное закрывал, а потом ещё и удостовериться решил. Там, на тракте. Не в том, что действительно отношение к этому имею. До последнего себя убеждал, что всё это — череда совпадений, что разобью ту колбу — и ничего не произойдёт… — Он вздохнул, прерывисто и шумно. — Когда медведь тот… я… Я ведь за Вердом вам на помощь бросился…
Тшера повернула к нему лицо, но он по-прежнему смотрел на свои нервные пальцы, то до хруста переплетающиеся в замок, то расплетающиеся обратно.
— Дешрайят заступил дорогу и приставил скимитар к горлу Сата: «Вмешаешься — мальчишке конец». Сангир знал, что Сат мне дорог. И Дешрайят не пощадил бы мальчика. А у вас… у вас была хоть какая-то надежда выжить… Теперь на моей совести на две смерти больше…
— На три, — бесцветно сказала Тшера, и Тарагат наконец посмотрел на неё. — Ещё Мьёр, Йамаран, — пояснила она.
Тарагат кивнул так, будто принял это как довесок к собственному приговору, и уронил голову на грудь.
— Я думал — выступить против власти Астервейга благоразумно и правильно. По совести правильно. А в итоге я служу ещё большему злу, чем Астервейг. Сам стал ещё бо́льшим злом! А уж совесть моя… Знаю, ты хочешь мне отомстить. Это справедливо, Шерай. Твоя месть станет для меня облегчением.
Тшера невесело хмыкнула.
— А горло себе так изодрал, пока болтался, будто умирать передумал.
— Струсил. Чтобы с жизнью поквитаться, тоже нужно мужество.
Тшера фыркнула — громко и презрительно.
— Мужество нужно, чтобы отвечать за свои поступки и последствия своих решений и ошибок, — сказала она. — А сдохнуть в петле, чтобы сердце не болело, а остальные твоё дерьмо разгребали — невелик подвиг!
Тарагат мелко затрясся. Тшера думала — вновь заплакал, но оказалось — засмеялся. Нервным, безысходным смехом.
— Я ведь сплёлся с сангиром, будь он проклят со своими ритуалами, не ради денег и не ради возврата прежней моей жизни — её уж не вернуть, что ни делай. Хотел отомстить убийце сына. Пусть хотя бы в лице Астервейга — я ведь не знаю, кто из Вассалов его убил. Теперь впору квитаться с сангиром — за тех, кого убил я.
Тшера долгим взглядом посмотрела на Тарагата — с размазанной по лицу чёрной подводкой и такими же чёрными кровоподтёками на шее, ссутулившегося, разом как-то постаревшего.
— Твоего сына убил Вассал по имени Арва. — Дождалась, когда Тарагат посмотрит в ответ и его блуждающий взгляд приобретёт некоторую осмысленность, и добавила: — Вегдаш вскрыл Арве горло в ту же ночь. Я это видела.
Тарагату потребовалось несколько мгновений, чтобы осмыслить услышанное. И он, отвернувшись, уронил голову на переплетённые пальцы. Его сын был отмщён давным-давно, ещё до того, как Тарагат стал участником всех этих убийств — ради мести за сына.
«Но смерть виновника ничего не решила, не вернула тебе сына, не успокоила твоего сердца».
Чуть погодя Тшера встала, чтобы уйти, но купец схватил её за руку.
— Что мне делать, Шерай?
Он смотрел на неё с такой отчаянной мольбой, что Тшера не удержалась — брезгливо выдернула запястье из его пальцев. Ей было противно: из-за его слабости и трусливой надежды найти в её лице своего палача, который сделает то, на что у самого Тарагата смелости не хватило — она читала это в его глазах; из-за своего стыда за абсолютно чужого человека; из-за непрошенного, неправильного сострадания, которое как будто делает её саму такой же слабой и жалкой, как тот, кому она сочувствует.
— Что мне делать? — одними губами повторил Тарагат.
— Уж точно не то, что сейчас, — тихо, но жёстко ответила она. — Натворил дел и сидишь, себя жалеешь.
— Но искупить содеянное я уж не смогу…
— Не сможешь. Но попытаться — всё лучше, чем в петлю лезть. Пусть убитых не вернёшь, но у тебя ещё есть время сделать что-то хорошее — в противовес содеянному злу.
— Что, Шерай, только скажи: что? Я всё сделаю! — кинулся к ней, простирая руки, Тарагат, и Тшера отшатнулась.
— Сам подумай! — Вышло слишком резко, и она добавила уже чуть мягче: — Сам подумай, если хочешь, чтобы было по-настоящему.
— Это… непросто, — опустил голову Тарагат.
— Настоящее редко бывает простым. И требует усилий. Искупление — тоже. Вот и потрудись, Тарагат, — и она вышла, не слушая его сдавленные поскуливания.
Хотелось сбежать из этой комнаты с висящим на балке куском верёвки как можно дальше и постараться забыть об этом происшествии и об этом
