изнутри костюме, неловко бродящий по безжизненной земле во мраке с флагом в руке. Хотя вид его вызывал уныние, сам он был безгранично счастлив и свободной рукой помахал им, а потом стал прыгать, зависая в воздухе.
Они все отвлеклись, наблюдая за загадочным идиотом, а потом переглянулись.
– Чушь какая-то, – фыркнула Белла и вернулась к своей книге, где гневно хлещущая себя хвостом мантикора готовилась отразить очередное неверное заклятие.
Адриано сочувственно поглядел на Ксандера, который закусив губу врубился в лежавший перед ним текст с решимостью крестоносца, штурмующего Антиохию после месяца голодовки.
– Не знаю, – буркнул фламандец. – Вроде всё так… Вот поток развития науки – тут просто должно быть… Вот общественный.
– Ну уж, просто…
– С вилланами всё не так, – терпеливо объяснил Ксандер, хотя Одиль видела, что ещё немного – и он закипит. – У них всё более линейно. Потоки сознания при меньшем творческом потенциале более предсказуемы. Я вроде всё вычислил – а тут это.
– Ну, не знаю, – с сомнением заметил Адриано, глядя на веселившегося человечка в шаре. – Как по мне, невнятная какая-то штука у тебя вышла. Он как на веревочке… Или это магия?
– Какая уж тут магия…
Ксандер вздохнул и снова ссутулился над учебником, а шар померк.
«… о коем ничего не известно с давних пор, когда вздымались и рушились королевства германских племен, и Аттила…»
Не настроенная на экскурс в общеизвестное Одиль перелистнула страницу.
«… мудрым известно, что артефакт этот был Бальмунг, иными именуемый Грам, меч героя Зигфрида Ксантенского; но каков он был на вид, и куда исчез, того не ведает никто. Одни полагают, что отец героя Зигмунд в порыве горя бросил меч в морские воды, где и доныне он хранится; другие уверяют, что он лежит в могиле Зигфрида, но поскольку место это тайное, проверить сию веру не представляется возможным. Наследников же рода Зигфрида, за страхом вдовы его Кримхильды, установить бесспорно также невозможно…»
Учитывая, что артефакты в подавляющем большинстве случаев и описаний выглядели совершенно обычно, то отличить Грам от стандартной железки, какую полагалось класть в гроб вождю, возможностей было мало. А Кримхильда боялась не зря: Нифлунг Хагенссон много кому мстил за отца.
«… Поелику из потомства королевы Уты – да будет благословенно имя матери такого рода…»
Ну, это-то было понятно, почему. Хронист был из Нидермюнстера, основанного её святой тезкой, и естественно, славил род герцогов Рейнских до небес. Ей доводилось читать его же «Житие святой Одиллии», и там с таким жаром описывалась её дивная красота, несравненный ум и прочие ослепительные достоинства, что не знай она, что пылкий монах родился спустя четыре века после смерти её великой прародительницы, могла бы заподозрить дурное.
«… выжила лишь могучая ветвь, под чьей сенью и поныне процветает долина Рейна. И не только великими добродетелями властителей Нордгау славится наша земля…»
Одиль хмыкнула. О добродетелях своего рода она была мнения иного, и нелестного.
«… но и силой артефакта – древнего кольца Нибелунгов…»
– Клод тоже ничего не знает, – вздохнул вдруг Адриано.
– Ты о чём? – поинтересовалась Одиль, не отрываясь от книги.
– Ну, Клод де Лоррен, с Воздуха. Помнишь, мне сказали, что он знает о чёрном человеке?
Одиль подавила вздох. Про чёрного человека Адриано рассказал всем ещё в первый свой день в школе, подробно и со вкусом, и Одили было заметно, где брат сказал правду, а где приврал для красного словца – последнего в его рассказе было куда больше первого. Хорошей лакмусовой бумажкой тут выступил Ксандер: судя по всему, соседу Адриано рассказал свою историю первым, и хотя нидерландец ничего не говорил, но по тому, как он бросал на рассказчика чуть удивлённый взгляд, было легко определить новые для него детали.
Что было необычным, так это то, что свою историю Адриано не забыл. Одиль привыкла, что брат из любой мелочи способен раздуть фантастическую историю, сам в неё поверить и уверить остальных, а потом отпустить её в самостоятельную жизнь в мире, где, должно быть, и живут все придуманные и приукрашенные истории. Но своего чёрного человека Адриано искал – вглядывался в каждого нового учителя с надеждой опознать, расспрашивал старшекурсников. Учителя не подошли под описание, а от вопросов, если, конечно, Адриано их задавал, ушли.
На старших товарищей по учёбе тоже полагаться не стоило, хотя и по другой причине. Говорили они с готовностью, но фантазировали почище Адриано в ударе.
– Что сказал-то? – спросила Белла: на созерцаемой ею странице мантикора наконец лежала побежденной, и иберийка могла отвлечься.
– Да что только не говорил, – пожал плечами Адриано. – Что, мол, это тут давняя легенда, и что это личный призрак Академии, а может, и не призрак, а вовсе основатель или кто-то из первых профессоров, потому что его тут сотни лет встречают. А ещё сказал, что Грета фон Шиллер с Огня по нему чуть ли не работу пишет, и нам надо к ней.
– В башню Огня? – поморщился Ксандер.
– Всё равно в следующем году в ней жить, – отозвался Адриано, но голос у него был сочувственный.
В глубине библиотеки, будто в утробе гигантского чудовища, вдруг гулко ухнул колокол. Взмыли вверх огоньки, оставляя страницы во мраке и более не реагируя на раздраженные призывы, величаво выплыли из стен белоглазые прозрачные фигуры, безоговорочно изымая из рук книги, как ни сжимай пальцы на вдруг ставших бестелесными страницах. Одиль раздраженно выдохнула, но сопротивление, знала она по опыту, было бесполезно: у Академии были свои понятия о том, сколько можно и нужно засиживаться над книгами.
– Говорят, огневикам уже всё можно, – сказал в воздух Адриано. – Ну что, в башню Огня? А потом на ужин! Ужин дело хорошее.
Они переглянулись и направились к выходу.
Дорожки, проложенные от главного здания к башням курсов, были как стрелы, указывающие на три стороны света: восток, юг и запад. Этим днем они пошли по средней, ведшей на юг и обсаженной рябинами – в их солнечно-прозрачной, сплошь вызолоченной осенью листве уже наливались октябрьской зрелостью алые гроздья. На солнце, уже начавшем клониться к закату, рябиновая аллея полыхала кострами. Одиль глянула на спутников: Белла с каждым шагом шла всё быстрее, вся вытянувшись, словно нетерпеливо дрожащая струна, а Ксандер не замедлялся, но шаги мерил как на плацу, и с каждым шагом лицо его становилось всё бесстрастнее и словно бы бледнее. И шел он ровно посередине дорожки, как будто на древнем испытании, хотя вряд ли это осознавал.
Идти им пришлось недолго – столько же, сколько до своей, если задуматься, должно быть, башни от
