отложил книгу. В других случаях из Стейси и слова не вытянешь, а тут она трещала без умолку. — Я сама выучилась, тренировалась много лет. Рисовала каждый день, если выходило плохо, начинала снова. У меня никогда не было учителей, я не ходила в художественную школу, не брала частные уроки. Всё сама да сама.
— Почему? — полюбопытствовал я. У родителей Стейси было много денег. Странно, что они такую малость, как обучение рисованию, не могли сделать для единственной дочурки.
— Отец и мать не хотели, чтобы я рисовала, впрочем, они и моё желание стать психиатром проигнорировали. А мы с Женей давным-давно решили, что она будет лечить тела, а я — души. Но у родителей были на нас другие планы, — вздохнула девушка. — В детстве я часто болела, приходилось постоянно сидеть дома. Отец и мать пропадали на работе, порой я не видела их неделями. Я была заперта в четырёх стенах, прикована к постели, всегда была одна, не считая десятка роботов. Думала: сойду с ума от скуки. Чтобы этого не случилось, начала рисовать. Надеялась, если это осилю, со всем остальным справиться не составит труда.
Она говорила, я слушал, не перебивая, не задавал вопросов, даже не пытался успокоить. Что-то подсказывало мне: эта девушка не нуждается в утешении. Внезапно Стейси стушевалась и умолкла.
— Похоже, психиатром нужно стать тебе. Кому угодно развяжешь язык, — усмехнулась она.
— Я ничего не сделал, — пожал плечами я.
О да! Ко мне частенько приставали с задушевными разговорами: коллеги, сослуживцы, ученики, их родители, приятели и их подружки. Они жаловались, рассказывали о проблемах и неудачах, либо болтали о всяких глупостях, о бредовых идеях, то и дело приходивших в их головы. Все они требовали от меня заботы, участия и внимания. Порой они жестоко испытывали моё терпение. Хавс утверждал, что я разбогател бы за пару лет, если бы стал требовать плату за свои «сеансы». Разумеется, он посмеивался, а вот мне было не до шуток. Чужие проблемы и фобии забивали мою и без того захламлённую голову и вызывали ужасную боль. Любопытно, но, когда я сам пытался поделиться проблемами, все они, мои «пациенты», тут же делали ноги.
— Что-то в тебе вызывает доверие. Знаешь, у тебя интересное лицо, такое спокойное. Никаких эмоций. Трудно даже представить, о чём ты можешь думать. Необычное лицо! Непросто тебя рисовать.
— Наверное, поэтому очереди из художников и не выстраиваются у моего порога.
— И глаза у тебя необычные, — она подалась вперед и посмотрела на меня, как бы это сказать, с восторгом художника-портретиста. А меня это смутило. — Странный цвет. И не серый, и не голубой, нечто среднее. Какой-то серебристый… А посмотришь под другим углом, покажется светло-сиреневым. В жизни таких глаз не видела.
Ха! У меня глаза отца. И мать говорила, что они у нас цвета лунной пыли или дождя. Регина же считала, что таких глаз у человека быть не может, и постоянно подтрунивала надо мной, называла пришельцем. Стейси похожа на Регину, те же белокурые волосы, только не распущенные, а заплетённые в сложные косы, начинающиеся у висков. Те же правильные черты лица, только глаза голубые, а не карие, и на губах нет ухмылки. Улыбка у неё добрая, ласковая.
— У Хавьера глаза интереснее. И пользы от них больше.
Стейси вдруг помрачнела.
— Хавьер ни минуты не может просидеть спокойно. Постоянно болтает, не заткнуть. Я не могу работать в таких условиях! Я люблю тишину, а излишняя суета меня раздражает. И да, уж слишком твой друг самодоволен.
— То есть?
— Слишком многого хочет. Слишком высокого о себе мнения. А других людей и в грош не ставит. Ты уж не обижайся, говорю, как есть.
И она была права! Даже у меня порой руки чесались от желания хорошенько треснуть Хавьера и выбить из него дурь. А вся беда заключалась в его мерзкой философии потребления. Мол, живу, как хочу, мир создан для моего удовольствия. И получу я всё, что пожелаю, стоит только руку протянуть. И все девушки мира готовы глаза друг другу выцарапать и волосы вырвать за ночь со мной. А если ты не одна из них, значит у тебя с головой не в порядке. Я понял, почему Хавьер не кичился «победой» над Стейси. Не было никакой «победы». Ему не удалось задобрить и умаслить эту девушку.
— На самом деле он славный парень и хороший друг, но с ним нужно вести себя строго. Хавьер понимает и уважает, увы, только силу.
— Угу…
«Эх, Хавьер-Хавьер! Как меня поучать, так он мастер, а сам толком не умеет общаться с девушками. Каким же он будет идиотом, если упустит Стейси!»
Хенрик Ольсен захрапел. Спал, похоже, как убитый, ничто его не брало.
— Слушай, Стейси, — я подался вперёд, — мне неловко спрашивать твою подругу о её дяде, но без информации не обойтись. Ты ведь хорошо знала профессора Никифорова?
— Да, мы с Женей вместе росли. Мы дружим ровно столько, сколько я себя помню. Пётр Викторович заботился о нас, по-своему. Хотя… скорее он был нашим другом, нежели родителем. И вот его нет… До сих пор не могу поверить, что его нет… Так о чём ты хочешь спросить?
— Ты ведь прекрасно понимаешь, и Эжени, думаю, тоже, что Гильдия далеко не просто так заинтересовалась профессором. Твоя подруга говорила: доктор Никифоров никогда не рассказывал вам, над чем он работал. Всё так и было?
Стейси наморщила лоб. Она не рассердилась на меня за подозрения, лишь силилась вспомнить и дать точный ответ.
— Всё верно. Правда, он рассказывал о своей любимой программе реабилитации. Вот о ней-то он мог говорить часами, он посвятил ей жизнь. Работа началась ещё в ту пору, когда он только-только начал практиковать, а окончательно реализована она была всего-то восемь лет назад. Но над чем он работал в последние месяцы… Нет, он не говорил. Знаешь… мы стали реже видеться. Учёба, работа. Мы не проводили с ним столько времени, сколько раньше. И теперь Женя винит себя за это. Последний год профессор провел в
