Жаль, что она оделась не для работы.
Киношный народ суматошно разбегался. Остались немногие, и они были по уши заняты своим делом, не замечая ничего вокруг. Эдвин помедлил у края платформы и взглянул на голову с острова Пасхи.
— Интересно, как ее затащили сюда? — задумчиво сказал он.
Казалось, лицо скалится на него.
Эдвин шел впереди, карабкаясь вокруг головы, цепляясь за отвисшие мочки ушей, и спрыгнул на засыпанный гарью пол туннеля. Она следовала за ним, страшась за состояние своих шелковых чулок и белых туфель-лодочек.
В туннеле сияние было ярче. Красная лампа, очевидно, находилась где-то за рядом ветхих ящиков. И еще там было намного холоднее. Она задрожала.
Эти ящики валялись здесь без всякого порядка. Какие-то из них были разбиты, и из них на дно туннеля высыпалась солома. Некоторые повреждения выглядели совсем свежими.
Внимание Эдвина привлек открытый ящик. Возле него валялись солома и африканские маски, словно их выбросили оттуда, чтобы освободить место для нового сокровища. Он зажег спичку и охнул. Она подошла ближе, чтобы взглянуть.
В ящик был втиснут человек, пожилой, раздетый догола и без сознания. Она проверила его дыхание и пульс. Эдвин опустил спичку пониже, чтобы свет упал на лицо мужчины. Это был фон Зейффертиц, с ожогом от хлороформа вокруг носа и рта.
— Он лежит здесь уже некоторое время, — сказала она.
— Тогда кто играл Профессора?
Она содрогнулась, но не от холода.
— Эй, — громыхнул знакомый голос, — кто тут? Что здесь происходит?
Это был не кто иной, как Джон Бэрримор.
— Это же мисс Кей, верно? Ангел назального милосердия. А вы тот счастливчик, что везде шатается вместе с ней.
— Эдвин Уинтроп, — представился Эдвин.
— Вы что, ускользнули сюда, чтобы… мм… поминдальничать?
Эдвин слишком поздно погасил спичку. Бэрримор увидел Зейффертица в ящике.
— Боже милостивый, тело!
Эдвин хмуро зажег другую спичку.
— Это Густав Ужасный, — сообщил Бэрримор.
— Кто-то выдавал себя за него, — сказал Эдвин.
— Не удивлюсь, — заявил Бэрримор. — Его «сделать» легко. Я сам могу стать похожим на него. За гротескным лицом спрятаться куда проще, чем за красивым. Когда я играл жуткого мистера Хайда…
Эдвин жестом велел актеру умолкнуть.
Бэрримор заметил рубиновый свет. До него разом дошло, что во всем этом есть что-то странное.
Среди африканских масок виднелись встрепанные белые волосы. Парик, который носил Мориарти. Тут же валялись пенсне и фальшивый нос.
Тот, кого они преследовали, был настолько поглощен своим делом, что не задумывался о том, что оставляет следы. Это говорило о самонадеянности или об уверенности, которая не радовала.
— Пошли, — сказал любимец публики, устремляясь вперед, будто истинный герой, — доберемся до сути всего этого!
Эдвин взял Катриону за руку, разглаживая ее замерзшую кожу, поднял спичку повыше, и они двинулись навстречу сиянию. Когда спичка догорела, света было уже достаточно, чтобы видеть. Почему-то он пугал больше, чем темнота.
Большой, обвязанный медной проволокой ящик перекрывал почти весь туннель, словно здесь был тупик. Но красный свет подсвечивал его контуры, свидетельствуя, что за ним еще есть пространство.
Они подкрались поближе и прижались к стене, чтобы заглянуть за ящик.
Трудно было понять, что они видят. Там было расчищено место, на засыпанном гарью полу белым порошком или краской нанесен узор. В разных точках этого рисунка стояли масляные светильники, пылающие красноватым огнем. Катриона не сумела сразу понять, что за фигуру образуют линии и огни. Это не было ни обычным магическим кругом, ни пентаграммой.
Там было семь светильников, расположенных не в ряд. Она немного передвинула голову и увидела…
— Плуг, — прошептала она.
Сразу же рука Эдвина крепче сжала ее руку.
— Умница, Котенок, — сказал он с гордостью.
Светильники повторяли рисунок Семи Звезд. Созвездия Большой Медведицы.[46]
Посередине всего этого лежал открытый контейнер — не деревянный ящик, но нечто металлическое, в форме гроба. Внутри него сверкал красный огонь. Ей казалось, что она видит его даже сквозь металлическую стенку.
А над контейнером стояла тонкая фигура, широко раскинув руки, бормоча что-то на незнакомом языке. Сюртук Мориарти, все еще болтающийся у него на плечах, раздувал ветер, которого не было.
Часть ритуала уже свершилась. Каждой клеточкой своего тела Катриона ощущала, что это Зло. Она знала, что Эдвин и Бэрримор поняли это не хуже нее и затаились.
Человек, Мориарти, выхватил из внутреннего кармана кинжал и обратился к огням созвездия, он касался острием кинжала своего лба и затем обращал его поочередно к каждому из огней-звезд. Потом он откинул широкий рукав и быстро нацарапал на своем левом предплечье несколько знаков. Выступившая на порезах кровь закапала в ящик. Взяв кинжал в другую руку, он не менее ловко повторил то же самое с правой рукой, и снова пролился кровавый дождь.
Бэрримор протиснулся в пространство между ящиком и стеной, эта драма притягивала его, словно ему не терпелось выйти на сцену из-за кулис. Эдвин выпустил руку Катрионы и схватил актера за плечо, удерживая его на месте. Теперь все трое были зажаты в тесном проходе.
Она увидела, что в контейнере лежит тело и в груди его полыхает огонь. Лицо и руки, словно обтянутые бумагой, забрызганы кровью.
Тот, кто творил ритуал, был немолод. Лицо его было таким же худым, как у актера, которого он изображал, если не сказать — как у мумии, над которой он творил свою магию. Он был совершенно лысый, с жилистыми руками и шеей.
Бэрримор вырвался из рук Эдвина и вступил в импровизированный храм. Творящий ритуал увидел его и остановился, теперь он держал кинжал как оружие, а не как магический инструмент.
— Прочь, комедиант, — бросил он. — Я слишком долго ждал, чтобы мне помешали теперь. Все должно быть проделано в точности, как я некогда узнал на своем горьком опыте. Не так-то просто отделить Пай-нет'ема от его сокровища.
Человек, творивший ритуал, говорил с ирландским акцентом.
Эдвин и Катриона встали по обе стороны от Бэрримора.
— Трое сующихся не в свое дело, — презрительно усмехнулся человек. Капля его крови блестела на острие кинжала. — Для своего же блага держались бы вы отсюда подальше.
Свет в груди мумии пульсировал.
— Двадцать пять лет тюрьмы, — объявил творивший ритуал, — и месяцы ожидания шанса попасть сюда. Это новое чудо века, кинематограф, начало волновать умы, как раз когда я угодил в принстаунскую тюрьму. А теперь он распахнул мне двери, так же, как и я открываю сейчас дверь, дверь, которая будет означать наконец гибель Англии и всего, что за нею стоит.
