Рассказ седьмой. Москва
Стремительно рассветало: помещения бетонной башни, торчащей из центра декоративного пруда, залились светом, но обитатели не обратили на это внимания. Им, двоим, было некогда: они заняты были перебранкой.
Вздымая выщипанные в нитку брови и широко распахивая узкие близкопосаженные глаза, обитательница кричала:
– Пошел вон отсюда! Короче, чтоб я тебя больше никогда не видела, подонок!
Потрясая слегка волнистыми волосами миндального цвета, обитатель кричал в ответ:
– Кому ты нужна, дура жирная! Сама, сука, потом приползешь, умолять будешь, заискивать, лебезить!
Оскорбленная до глубины души, обитательница замолчала и дала себе слово с этого момента быть с обитателем холодной, как арктическая ночь; и спокойно, и непреклонно требовать в ответ на все грядущие оскорбления, чтобы он удалился сей же час и более в ее обители не появлялся. Она сказала:
– Немедленно уходи.
В ответ обитатель сказал азартно и грозно, застегивая белую, относительно чистую, но очень мятую рубашку:
– Это я еще подумаю, медленно или немедленно. Ишь, моду завела – претензии предъявлять! Папенькина дочка! Вот ведь удивительное дело – спишь с тобой, а на самом деле не с тобой, а с тобой и с папенькой! Он у нас везде. Обжора недоразвитая…
Обитательница на это закричала хриплым истерическим голосом:
– Ах ты прыщ недодавленный! Ты отца моего оскорблять? Как у тебя твой поганый язык извернулся!
Обитатель застегнул штаны и крикнул в ответ:
– Запахни жерло! По роже толстой щас дам, корова чернявая!
Обитательница закричала:
– Это переходит все границы!
И тут же, схватив со столика итальянскую лампу для чтения полезных книг перед сном, метнула ее в обитателя через полкомнаты, а затем, как теннисист, сделавший удачную подачу бежит к сетке, чтобы коротким ударом встретить с трудом отбитый противником мяч, метнулась к обитателю сама, рассчитывая впиться ухоженными ногтями в ненавистную физиономию. Обитатель увернулся от лампы, а подскочившей обитательнице врезал по лбу тыльной стороной руки, от чего круглые ее глаза сперва прикрылись, а потом закатились под лоб, но снова выкатились, и она стала наступательно размахивать руками, стараясь попасть по обитателю и крича:
– Подонок! Мразь! Сука!
На что обитатель, прикрываясь локтем, согнувшись, застегивая ремень, и отступая, отвечал злобно:
– Алкоголичка! Отвали, эмблема буржуазии!
– Это я эмблема? Это ты сам эмблема!
– Бегемот в трусах!
Внизу, в гостиной, мелодично звякнул интерком.
Обитательница перестала махать руками, посмотрела недобрым взглядом на дверь спальни, рухнула в кресло рядом с кроватью, и сказала:
– Чтобы духу твоего здесь больше не было, козёл.
Обитатель надел украинские хлопковые носки и тосканские замшевые ботинки, накинул французскую холщевую куртку, и вышел из спальни. Интерком звякнул повторно. Обитатель спустился по идущей вниз полукругом лестнице в гостиную, подошел к панели, нажал кнопку, и спросил равнодушно:
– Да?
На другом конце связи охранник сказал:
– Специальное сообщение, личное, для госпожи Чайковской.
– Продиктуйте, я передам.
– Нет, господин Рамбуйе, извините, личное.
– От кого?
Голос охранника звучал слегка насмешливо, а значит – оскорбительно. Охранник сказал:
– От очень важных лиц. – И добавил: – Курьер уже в лифте.
Охранник имел в виду, что ежели госпожа Чайковская уже проснулась, или, что вероятнее, еще не ложилась, то ей не следует передвигаться по помещениям голой; а разумнее будет во что-нибудь на скорую руку облачиться; ибо курьер человек сторонний, к вольностям хозяйки не привыкший. У курьеров вообще много предрассудков; профессия располагает. А от сплетен только вред – так всегда объяснял охранникам отец обитательницы, и они были с ним в принципе согласны.
Господину Рамбуйе, развязному, с богемными манерами, два года назад ошарашившему артистическую элиту тем, что он занял деньги у любовницы, чтобы купить шубу жене, эксцентричному Рамбуйе пришла в голову та же мысль, что и охраннику, и он крикнул по диагонали верх:
– Анита! Накинь что-нибудь, к тебе посыльный какой-то.
Госпожа Чайковская крикнула ответно из спальни:
– Никого не желаю видеть! Короче, убирайтесь все!
Разъехались в разные стороны стилизованные под барочную бронзу двери лифта, и в гостиной появились двое высоких, крепко сложенных индивидуума в строгих официальных костюмах.
Госпожа Чайковская в этот момент продолжила мысль, из спальни, криком:
– Чтоб вы все засохли, уроды!
И зарыдала в голос.
Один из мужчин придержал лифт, а второй, улыбнувшись неприветливо, указал господину Рамбуйе направление. Рамбуйе слегка опешил.
Мужчина сказал, глядя Рамбуйе в глаза:
– Иди.
Рамбуйе хотел было возмутиться, но его схватили за шиворот и втолкнули в лифт. Толчок был сильный: Рамбуйе едва не ударился лицом о заднюю стенку лифта.
Он было решил, что обитательницу пришли убивать, но сообразил, что его тогда тоже убили бы, а не выставили бы из гостиной. Двери закрылись, лифт поехал вниз. Новая мысль посетила Рамбуйе: может, меня прикончат внизу. А наверху сделают так, как будто эта дура была одна, и совершила самоубийство. Он ощутил, как на лбу и спине у него выступает неприятный слой пота. Он рад бы был остановить лифт пожарной кнопкой, но кнопка отсутствовала. Была кнопка тревоги, но лифт она не останавливала, а просто включала едва слышный сигнал. Да и необходимости не было. В случае аварии можно было просто стукнуть пару раз кулаком по стенке – и круглосуточные охранники внизу сразу бы всполошились. Да и случая такого, чтобы лифт вдруг забарахлил, за все время пребывания хозяйки в этом жилище, не было.
Лифт остановился и открылся. Оба охранника, заступившие на утреннюю смену два часа назад, сидели на стульях. Один пил синтетический кофе из фаянсовой чайной чашки и читал какой-то листок, второй играл в Минни-Менни на портативном плейере. Оба посмотрели на Рамбуйе и кивнули, а один из них – тот, с кем давеча Рамбуйе говорил по интеркому – едва заметно усмехнулся.
Нет, решил Рамбуйе, меня просто выставили – как путающуюся под ногами приживалку. У пришедших к хозяйке срочное дело, и я, художник Рамбуйе, лишний.
Небожители, подумал он. А я никто. Все так думают, и эта сука тоже. Ну и леший с ней. Погрелся, поразвлекался, пора возвращаться к суровным будням, к жизни художника. К жене не пойду, а любовница не пустит. Место мое в нищей хибарке на окраине. Чего это я к богатой толстухе в спальню вперся. Хорошо хоть триппер не подцепил.
