Отправить письмо?
На розовой бумаге с водяными рисунками.
Виньетки изящного почерка... и капля духов намеком... тайная встреча... и быть может, не одна. Или не тайная: брат не станет удерживать от глупостей. Только я сама ведь понимаю, что будущего у нас нет. Год. Два. Три или четыре краденого стыдного счастья, а затем финал со слезами и неизбежным разрывом, и снова боль, та самая, которую я испытываю сейчас.
Ее не запить ключевою водой.
И остается — перетерпеть.
Терплю, уговаривая себя, что ночные странные мысли — это тоже простуда, тем более что жар не уходит. Напротив, он становится сильней, и к травяным отварам доктор добавляет пилюли.
А Брокк становится мрачней день ото дня.
Мне очень хочется успокоить его, и я пытаюсь встать с постели, поначалу даже получается. Жар не мешает ничуть, голова вот слегка кружится, но это — мелочи жизни... я знакомлюсь с домом и портнихой, которую приводит Брокк. Массивная неторопливая женщина, словно высеченная из камня, и руки ее выглядят грубыми, но меня завораживает сноровка, с которой они управляются с иглой.
Мне шьют платье.
Я не хочу, но портниха уговаривает, всего-то одно... а еще полторы дюжины белых сорочек с кружевными воротниками. И манжеты их тоже пышны, я ведь девушка, пусть бы со странными вкусами, которым со-родич потворствует, тогда как, по мнению портнихи, меня следовало бы выпороть. Мнение читается в поджатых губах и квадратном подбородке, на котором пророс темный кучерявый волос.
К рубашкам она приносит жакеты, жилеты и бриджи — черные и коричневые, темно-зеленые с золотым позументом... с пуговицами по внешнему шву, со все теми же кружевами, пусть бы и крашеными в разные цвета. Пожалуй, постепенно она примирялась со странной идеей. И мне бы радоваться, но...
Пилюли не помогали.
Нет, жар не мешал, но выматывал страшно. Я по-прежнему просыпалась среди ночи, иногда пыталась найти Одена, иногда сразу осознавала, что его нет, но все равно расстраивалась почти до слез. Не плакала — жар высасывал воду. Я пила, пила... у кровати стоял кувшин, который наполняли ключевой водой, но ее не хватало. И наутро меня вновь терзала жажда.
Приходил Брокк. Заставлял есть, и вновь глотать таблетки — раз от раза их становилось больше.
— Все будет хорошо, Хвостик, — говорил он. И я соглашалась: будет.
Я не могу умереть сейчас. Тем более, от какой-то там лихорадки... у меня есть брат, дракон и дом. Их нельзя бросать. Но однажды — я не знаю, сколько прошло времени — наступил день, когда я просто не смогла встать с постели. Жара было слишком много...
И он не уходил.
А я поняла, что происходит: не лихорадка, но солнечные змеи свили гнездо в моем животе. Они пытались выбраться, но не могли. И я пыталась выплеснуть силу... на гиацинты... или на Брокка... или просто избавиться.
Не получалось.
Вода меня не слышала. Земля не отзывалась. А солнца внутри становилось больше.
— Брокк, — мне было невыносимо стыдно, и этот стыд отсрочил разговор еще на несколько дней. — Я... я не больна. Не совсем, больна.
Говорить было тяжело, потому что губы пересохли, да и язык был неповоротливый, распухший.
И в голове все путалось.
Ритуал.
И не ритуал вовсе... место... потом еще жаворонок этот. Оден... ему много было нужно. А у меня чужое лицо... это неправда, но он так решил.
Бросил.
Не сам, но я ждала, что он вернется... а теперь солнечные змеи иссушают меня. Если он не заберет силу, я умру. Кажется, я потерялась в словах, не сумев все толком рассказать, помню, что вцепилась в руку Брокка и повторяла, что не брежу... или все-таки?
Он сидел рядом, успокаивал...
И когда между сжатых губ протиснули лопаточку из слоновьей кости, я только и смогла, что открыть рот. Снадобье было горьким. А во сне, впервые за долгое время, я не испытала одиночества.
Сон этот длился и длился... он был таким ярким.
Про костер. И еще вереск.
Про того самого жаворонка, чей голос рассыпался по небу, божью коровку и искры, которые пляшут на коже... про силу — ее слишком много, чтобы удержать, и я отдаю...
Пытаюсь.
Некому взять. И сила, запертая во мне, растет.
Наверное, я все-таки умру.
Поэтому Брокк уговаривает потерпеть. Еще немного потрепеть... надо сказать, что боль пройдет, любая проходит, если не здесь, то за гранью мира. И я поворачиваюсь к нему, с трудом открываю глаза, ведь сон еще держит, и вижу Одена.
Нет... показалось.
Это другой пес. Просто похож. Очень похож, но другой.
— Ей станет лучше, — этот голос выталкивает меня в забытье. — ...а потом решим общую проблему.
И снова есть вересковая пустошь Лосиной гривы, родники, пробившиеся к свету, и такой знакомый завораживающий стук сердца. Жар вдруг гаснет. А я понимаю, что сон закончился.
Исчезли родники и грива, но оставили мне Одена.
Он замечательно холоден, и я, обнимая его, прошу поделиться этой прохладой.
Я просыпаюсь в чужом доме.
Потолок из серо-зеленого камня. Лежу. Разглядываю рисунок из тонких прожилок, пытаюсь понять, как оказалась здесь. Я болела и... на больницу это похоже мало. В больницах не бывает настолько роскошных кроватей. И окон в половину стены. И уж тем более не стоят на резных столиках каменные вазы с цветами.
Цветы были живыми, свежими.
Перевернувшись на бок, я дотянулась до махрового бутона розы, чтобы убедиться, что передо мной не подделка. Мягкие лепестки посыпались на столешницу, легли белым узором на темном камне.
Нет, место определенно было мне незнакомо.
Толстый ковер. И массивный секретер. Зеркало, в котором отражается солидных размеров кресло и книжные полки за ним.
Я лежу на мягкой перине под одеялом из овечьей шерсти. На мне рубашка, но она тонкая и вся промокла от пота... надо бы сменить или хотя бы избавиться, но мне так лениво двигаться, не оттого, что плохо, скорее уж наоборот.
— Эйо, — шеи коснулось что-то теплое. — Эйо...
Меня сгребли в охапку и сдавили.
Знакомый запах. И знакомый голос.
Я готова рассмеяться от счастья, но оно вдруг заканчивается.
— Эйо...
— Я, — я попыталась высвободиться из объятий, но попытка эта изначально была обречена на провал. — Отпусти.
— Нет.
Оден позволил мне повернуться лицом к нему.
Ну да... давно не виделись. И наверное, надо что-то сказать, но я не представляю, что именно принято говорить в подобных случаях. Зато обеими руками упираюсь в грудь.
— Где я?
— Дома.
— Мой дом не похож на этот.
А выглядит Оден отвратительно, не настолько, конечно, как при первой нашей встрече, но много хуже, чем при расставании. Худой, я бы сказала — истощенный. Впавшие щеки, заостренные скулы и губы в трещинах. Некоторые глубокие, до крови, и красные пятнышки ее присохли к коже.
