Бабель - Ребекка Ф. Куанг

Рами и Робин наблюдали за происходящим, не зная, как к этому отнестись. У кого-то другого это было бы похоже на перформанс, даже тошнотворно, но с Летти, они знали, это был не фарс. Летти не могла плакать по команде; она не могла даже симулировать основные эмоции по команде. Она была слишком жесткой, слишком прозрачной; они знали, что она не способна действовать иначе, чем так, как чувствует. Поэтому, видя, как она так расплакалась, они почувствовали облегчение от того, что она наконец-то поняла, что они все чувствуют. Было приятно видеть, что в ее лице у них все еще есть союзник.

И все же что-то было не так, и по лицам Виктории и Рами Робин понял, что они тоже так думают. Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, что именно его раздражает, а когда он понял, это беспокоило его постоянно, и сейчас, и впоследствии; это казалось большим парадоксом, тот факт, что после всего, что они рассказали Летти, после всей боли, которую они разделили, именно она нуждалась в утешении.

Их возвращение в Оксфорд на следующее утро быстро превратилось в комедию ошибок, многих из которых можно было бы избежать, если бы они не были слишком измотаны, голодны или раздражены друг другом, чтобы общаться. Их бумажники были на нуле, и они целый час спорили о том, разумно ли брать у миссис Клеменс карету до вокзала Паддингтон, пока не сдались и не раскошелились на такси. Но такси в Хэмпстеде было трудно найти в воскресенье утром, поэтому они добрались до вокзала только через десять минут после отправления оксфордского поезда. Следующий поезд был полностью занят, а следующий задержался из-за коровы, вышедшей на рельсы, что означало, что они прибудут в Оксфорд только после полуночи.

Целый день прошел впустую.

Они коротали часы в Лондоне, переходя из кофейни в кофейню, чтобы не вызвать подозрений, становясь все более дергаными и параноидальными от абсурдного количества кофе и сладостей, которые они покупали, чтобы оправдать свое пребывание за столиком. Время от времени кто-нибудь из них заводил разговор о профессоре Ловелле или Гермесе, но остальные злобно отмалчивались; они не знали, кто может подслушивать, и весь Лондон казался полным враждебных подслушивающих. Было неприятно, когда тебя затыкали, но ни у кого не было настроения для легкой беседы, и к тому времени, когда они втащили свои чемоданы в переполненный поздний поезд, никто из них уже не разговаривал друг с другом.

Поездка прошла в обиженном молчании. Они отъехали от Оксфордского вокзала на десять минут, когда Летти внезапно села и задышала.

О Боже, — прошептала она. «О Боже, о Боже, о Боже...»

Она притягивала взгляды. Летти схватилась за плечо Рами в попытке утешить его, но Рами, нетерпеливый, вырвал свою руку из ее хватки. Летти, заткнись.

Это было жестоко, но Робин ему сочувствовал. Летти изматывала и его; она провела большую часть дня в истерике, и ему это надоело. У всех нервы на пределе, злобно подумал он, и Летти следует просто взять себя в руки и держать себя в руках, как все остальные.

Пораженная, Летти замолчала.

Наконец их поезд со скрипом въехал на Оксфордский вокзал. Зевая и дрожа, они тащили свои чемоданы по ухабистым булыжникам в течение двадцати минут, которые потребовались, чтобы дойти пешком до колледжа — девушки решили, что сначала зайдут в домик портье, чтобы вызвать такси; было слишком темно, чтобы идти так далеко на север в одиночку. Наконец из темноты показалось строгое каменное лицо Университетского колледжа, и Робин почувствовала острый приступ ностальгии при виде этого волшебного и испорченного места, которое, несмотря ни на что, все еще ощущалось как дом.

«Эй там!» Это был старший портье Биллингс, размахивающий перед собой фонарем. Он оглядел их с ног до головы и, узнав, широко улыбнулся. Наконец-то вы вернулись с Востока, да?

Робин подумал, как они выглядят при свете фонаря — в панике, в лохмотьях и потные, во вчерашней одежде. Должно быть, их усталость была очевидна, потому что выражение лица Биллингса сменилось на жалостливое. «О, бедняжки». Он повернулся и махнул им рукой, чтобы они шли за ним. «Пойдемте со мной».

Через пятнадцать минут они сидели за столом в холле, прихлебывая крепкий черный чай, пока Биллингс возился на кухне. Они протестовали, что не хотят мешать ему, но он настоял на том, чтобы приготовить им нормальную жареную картошку. Вскоре он появился с тарелками шипящих яиц, сосисок, картофеля и тостов.

«И что-нибудь для поднятия настроения». Биллингс поставил перед ними четыре кружки. Просто немного бренди и воды. Вы не первые Бабблеры, которых я вижу вернувшимися из-за границы. Это всегда помогало».

Запах еды напомнил им, что они проголодались. Они набросились на еду, как волки, жуя в бешеном молчании, а Биллингс сидел и наблюдал за ними, забавляясь.

Итак, — сказал он, — расскажите мне об этом захватывающем путешествии, а? Кантон и Маврикий, да? Кормили ли вас чем-нибудь смешным? Видели какие-нибудь местные церемонии?

Они смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Летти начала плакать.

«О, да ладно.» Биллингс подтолкнул кружку с бренди ближе к ней. «Не может быть, чтобы все было так плохо».

Летти покачала головой. Она прикусила губу, но из нее вырвался хныкающий звук. Это было не просто сопение, а бурный, полный рыдания крик. Она закрыла лицо руками и искренне зарыдала, плечи дрожали, бессвязные слова просачивались сквозь пальцы.

«Она тосковала по дому», — неубедительно сказала Виктория. «Она очень тосковала по дому».

Биллингс потянулся, чтобы погладить Летти по плечу. Все хорошо, дитя. Ты вернулась домой, ты в безопасности».

Он вышел, чтобы разбудить водителя. Через десять минут такси подъехало к холлу, и девушки отправились в свои домики. Робин и Рами дотащили свои чемоданы до Мэгпай-лейн и попрощались. Робин почувствовал мимолетное беспокойство, когда Рами скрылся за дверью своей комнаты: он привык к обществу Рами за все эти ночи в плавании, и ему было страшно впервые за несколько недель остаться одному, без единого голоса, смягчающего темноту.

Но когда он закрыл за собой дверь, то удивился, насколько все вокруг было привычным. Его стол, кровать и книжные полки были точно такими же, какими он их оставил. За время его отсутствия ничего не изменилось.