— Ты продолжаешь бороться, Карпи, отдаю должное. Никто не скажет, что ты трус. Только идиот. Глупый Карпи. — Она выдавила смех. — Не могу поверить, что ты повёлся на такую херню. За все те годы, исполняя мои приказы, ты должен был лучше меня узнать. Думал, я буду сидеть и ждать, оплакивая своё невезенье, а?
Он отодвигался назад, в воде, не сводя глаз с кончика копья и тяжело дыша. — Сука северянин наебал.
— В наши дни прям-таки никому нельзя верить, да? Надо было тебе бить меня в сердце, Верный, а не в живот.
— В сердце? — он презрительно усмехнулся. — У тебя его нет! — Плескаясь водой, в фонтане искрящихся брызг, он заковылял к ней, сжимая в кулаке кинжал. Она сделала выпад, почувствовала в ноющей правой руке отдачу от древка, когда наконечник ткнулся ему в бедро, опрокинув его навзничь. Он снова с трудом поднялся на ноги, ругаясь сквозь стиснутые зубы. — По крайней мере, я получше тебя, кровожадная тварь.
— Если ты настолько лучше меня, как вышло, что ты — тот, кто в ручье, а я — та, что с копьём? — Она медленно вращала мокрым блестящим острием по кругу. — Ты продолжаешь сопротивляться, Карпи, отдаю должное. Никто не скажет, что ты трус. Только пиздун. Подлый Карпи.
— Я подлый? — Он подтягивался по стене в направлении медленно клацающего колеса. — Я? После всех тех лет что я провёл с тобой? Я хотел честно служить Коске! Я был ему предан. Я Верный! — Он стукнул по мокрой броне окровавленной рукой. — Вот кто я. Вот кем я был. Ты отняла у меня это! Вместе со своим блядским братцем.
— Мудак, Коску я с горы не скидывала!
— Думаешь мне очень этого хотелось? Думаешь мне хотелось хоть чего-то, что произошло? — На глазах старого наёмника были слёзы, когда он с трудом пытался продвинуться подальше от неё. — Я не создан командиром! Арио пришёл ко мне и сказал, что Орсо решил — тебе нельзя доверять! Что ты долна уйти! Что ты — прошлое, а я — будущее и остальные капитаны уже согласились. Вот я и выбрал лёгкий путь. Что мне ещё оставалось?
Монза больше не радовалась. Она вспомнила Орсо, стоящего с улыбкой в её палатке. Коска — прошлое, и я решил, что ты — будущее. Бенна улыбался под боком. Так будет лучше. Ты заслуживаешь право быть первой. Она вспомнила, как выбрала лёгкий путь. Что ей ещё оставалось? — Мог бы предупредить меня, дать мне шанс, чтобы…
— Как ты предупредила Коску? Как предупредила меня? Иди ты нахуй, Муркатто! Ты проложила дорожку и я по ней пошёл, вот и всё! Кто сеет кровавое семя, тому и пожинать кровавый урожай, а ты насеяла семян по всей Стирии! Ты сотворила с собой всё это! Ты сотворила это с… гах! — Он скорчившись откинулся назад, непослушной рукой хватаясь за шею. Этот его замечательный плащ отплыл назад и попался, защемлённый в шестерни водяного колеса. Сейчас красная ткань надувалась всё туже и туже, через силу подтягивая его к медленно поворачивающейся колымаге.
— Блядский… — Он шарил полу-уцелевшей рукой по мшистым рейкам, по ржавым шкворням огромного колеса, но то было не остановить. Монза смотрела полураскрыв рот, но к ней не пришло ни слова, копьё безвольно свесилось в руках, когда его потащило вниз, вниз под колесо. Вниз, вниз, в чёрную воду. Она шла волнами и пузырилась вокруг его груди, потом вокруг плеч, потом вокруг шеи.
Налитые кровью глаза выпятились к ней. — Я не хуже тебя, Муркатто! Лишь делал, что должен был сделать! — Он боролся, чтобы удержать рот над бурлящей водой. — Я… не хуже…
Его лицо пропало.
Верный Карпи, тот, кто пять раз водил в атаку её войско. Кто в любых условиях сражался ради неё и ни разу её не подвёл. Верный Карпи, кому она доверила бы жизнь.
Монза бросилась в поток, вокруг её ног сомкнулись холодные воды. Поймала цепляющуюся руку Верного и его рука сжала её пальцы. Она потянула, стискивая зубы, рыча от усилий. Подняла копьё, затолкала его между зубцов механизма, Так крепко, как смогла, почувствовала, как те прижали древко. Просунула руку в перчатке ему под мышку, по самую шею в набегающей воде, борясь, чтобы выволочь его, напрягая каждый горящий мускул. Ощутила, что он начал подаваться, из потока показалась рука, локоть, затем плечо, и тут же рукой в перчатке нашарила, нащупала застёжку его плаща. Пальцы не слушались. Слишком замёрзшие, слишком одеревеневшие, слишком разбитые.
Был треск и древко копья раскололось. Колесо начало вращение, медленно, медленно, взвизгнул металл, зубцы проскрежетали и утащили Верного обратно вниз.
Ручей продолжал течь. Его рука обмякла, и на этом всё.
Пятеро мертвы, осталось двое.
Она, тяжело дыша, выпустила руку. Посмотрела, как его бледные пальцы скользнули под воду, а потом медленно побрела вброд и хромая, вылезла на берег, промокнув до нитки. Силы покинули её, до костей ломило ноги, правую руку отдавало в предплечье аж до самого плеча, щипала рана у виска, кровь била в голову дубиной промеж глаз. Всё с чем она могла справиться — засунуть ногу в стремя и взвалить себя на лошадь.
Она оглянулась — все внутренности сжало и согнуло её пополам. Сплюнула в грязь полный рот жгучей желчи, а потом ещё раз. Колесо протащило Верного под собой, и теперь вытаскивало его с другой стороны, с болтающимися конечностями, вниз головой, с широко раскрытыми глазами и вывалившимся языком. Шею опутали какие-то водные растения. Медленно, медленно его возносило к небу, будто казнённого изменника выставляли на обозрение зевакам.
Она вытерла рот рукавом, поскребла языком об зубы и попыталась выплюнуть горечь, пока кружилась саднившая голова. Наверное ей надо бы срезать его оттуда, отдать хотя бы последние остатки почестей. Он же был её другом, ведь так? Не герой, возможно, а кто герой-то? Человек, который хотел сохранить верность на вероломной службе, в вероломном мире. Человек, который хотел сохранить верность и обнаружил, что та вышла из моды. Наверное ей стоило хотя бы вытащить его на берег и оставить где-нибудь, где его никто не потревожит. Но вместо этого она повернула лошадь обратно на хутор.
От почестей и живым-то толку мало — для мёртвых же совсем никакого. Она приехала сюда убить Верного и тот убит. Нет смысла теперь об этом плакать.
Трясучка сидел на ступеньках крыльца, резал надорванный кусок кожи со скопленья ссадин до мяса на предплечье и смотрел как какой-то мужик рыдает над телом. Друг. Может и брат. Он не пытался его прикрыть, просто тяжело рухнув сидел над ним, роняя со щеки слёзы. Душещипательный вид, особенно если ты предрасположен к такого рода порывам.
А Трясучка всегда был таким. В детстве брат обзывал его хрюшей, за мягкотелость. Он рыдал на могилах брата с отцом. Рыдал когда его друга, Доббана, проткнули копьём и тот два дня возвращался в грязь. Ночью после сражения у Дунбрека, когда вместе с Тридубой похоронили половину его команды. И даже после боёв в Высокогорьях, он отошёл, нашёл укромное местечко и напрудонил целую лужу солёной влаги. Хотя вместо оплакиванья чьих-то жизней, скорее должно было бы наступить облегчение от окончания битвы.
