А Трясучка всегда был таким. В детстве брат обзывал его хрюшей, за мягкотелость. Он рыдал на могилах брата с отцом. Рыдал когда его друга, Доббана, проткнули копьём и тот два дня возвращался в грязь. Ночью после сражения у Дунбрека, когда вместе с Тридубой похоронили половину его команды. И даже после боёв в Высокогорьях, он отошёл, нашёл укромное местечко и напрудонил целую лужу солёной влаги. Хотя вместо оплакиванья чьих-то жизней, скорее должно было бы наступить облегчение от окончания битвы.
Он понимал, что плакал во все те разы, и знал почему, но не смог бы вспомнить и ценою жизни, каково себя при этом чувствовать. Он гадал, остался ли в мире хоть кто-нибудь, по ком он сейчас может пустить слезу, и не был уверен, хочет ли знать ответ.
Он пригубил кислой воды из фляжки, и смотрел как двое осприйских бойцов обирают трупы. Один перевернул покойника, из рассечённого бока выскользнули кровавые внутренности, стянул сапог, увидел дыру в подошве и отшвырнул его прочь. Он смотрел и на другую пару, с засученными рукавами рубах, у одного на плече лопата — они спорили над тем, откуда проще начать копать. Он смотрел на мух, вьющихся в мареве воздуха, уже облеплявших открытые рты, открытые глаза, открытые раны. Он глядел на рваные дыры и сломанные кости, отрубленные конечности и вспоротые утробы, на кровь, её липкие полосы, засыхающие пятна и капли, чёрно-красные лужи на щебёнке двора и не чувстовал радости от успешно выполненного задания, равно как и ни отвращения, ни вины, ни скорби. Один лишь жалящий зуд царапин, неприятное недомогание в сердце, усталость избитых членов и мелочное покалывание голода, ведь он так и не позавтракал.
Изнутри дома, оттуда, где возились с ранеными, доносились вопли. Вопли, вопли, хрипы и клёкот. Но вместе с ними с карниза конюшни доносилось и радостное щебетание птички, и Трясучка обнаружил, что без особых усилий мог сосредоточится на одном, позабыв про другое. Он улыбнулся и кивками вторил птичке, прислонился к дверной раме и вытянул ноги. Похоже приходит время и человек привыкает ко всему. И будь он проклят, если собирается каким-то крикам дать согнать себя с тёплого местечка на крыльце.
Он услышал бой копыт, огляделся. Монза неторопливой рысью спускалась по склону — чёрная фигурка на ярко-голубом небе. Он смотрел как она заводит взмыленную лошадь на подворье, мрачно взирая на трупы. Одежда сочилась сыростью, будто её макнули в ручей. Волосы с одного боку вымазались в крови, проводя полосы по бледной щеке.
— Здравия желаю, вождь. Рад тебя видеть. — Предполагалось, что и правда рад, но прозвучало это в некотором роде ложью. Он едва ли чувствовал хоть что-то. — Верный мёртв, да?
— Мёртв. — Она колодой съехала вниз. — Хлопотно было его сюда притащить?
— Да не особо. Он захотел привести побольше народу, чем мы рассчитывали, а у меня не хватило духу им отказать. Знаешь каково это, когда люди услышат, что где-то гужбанят. Так бойко рвались, бедолаги. Хлопотно было его убивать?
Она покачала головой. — Он утонул.
— О, да ну? Думал ты его заколешь. — Он поднял её меч и протянул ей.
— Я его чуть-чуть кольнула. — Она на секунду взглянула на меч, потом приняла его и вложила ножны. — И оставила утопать.
Трясучка пожал плечами. — На твоё усмотрение. Думаю, утопленник из него получится.
— Утопленник из него уже получился.
— Значит, пять из семи.
— Пять из семи. — Тем не менее она не выглядела особо торжествующей. Собственно не более того мужика, льющего слёзы над погибшим товарищем. Большого счастья оно не принесло даже победившей стороне. Вот она, месть.
— Кто это там кричит?
— Кое-кто. Никто. — Трясучка пожал плечами. — Лучше послушай птичку.
— Чего?
— Муркатто! — В распахнутых дверях сарая сложив руки стояла Витари. — Тебе требуется на это взглянуть.
Внутри прохладно и тускло, сквозь неровную дыру в углу и узкие окошки проникал свет, отбрасывая на темнеющую солому яркие полосы. Одна упала на останки Дэй. Её волосы сплелись на лице, тело чудовищно искривилось. Крови нет. Вообще никаких следов насилия.
— Яд, — прошептала Монза.
Витари кивнула. — О, вот так ирония.
Адская мешанина медных стержней, стеклянных трубок, страннообразных бутылочек располагалась на столе неподалёку от тела, пара фонарей подсвечивала всё это жёлто-синим мерцанием, внутри выкипало вещество, сочась и капая. На вид отравительское оборудование понравилось Трясучке ещё меньше отравительского трупа. С телами он водил давнее и доброе знакомство, наука же — сплошь одна неизвестность.
— Ебал я вашу науку, — пробурчал он, — ещё хуже магии.
— Где Морвеер? — Спросила Монза.
— Ни следа. — На мгновение они втроём мрачно уставились друг на друга.
— Даже среди убитых?
Трясучка медленно покачал головой. — Жаль конечно, но мне он не попадался.
Монза встревоженно шагнула назад. — Лучше ничего не трогайте.
— Ты серьёзно? — прорычала Витари. — Что произошло?
— Судя по всему учитель и ученица разошлись во мнениях.
— Существенно разошлись, — буркнул Трясучка.
Витари медленно покачала шипастой головой. — Хорош уже. Я не при делах.
— Ты — что? — спросила Монза.
— Я — всё. В нашем деле надо знать, когда уходить. Началась война, а я в такое стараюсь не встревать. Слишком большая прибыль, унести трудно. — Она кивнула на двор, где на солнышке солдаты скирдовали трупы. — Виссерин для меня — уже шажок за грань, а это шаг ещё дальше. Вот в чём причина, а ещё в том, что мало радости быть не на той стороне по отношению к Морвееру. Я бы предпочла жить не оглядываясь ежедневно через плечо.
— Всё равно тебе оглядываться через плечо из-за Орсо, — произнесла Монза.
— Я знала, когда согласилась на задание. Нуждалась в деньгах. — Витари протянула открытую ладонь. — Кстати говоря…
Монза хмуро посмотрела на её руку, затем ей в лицо. — Ты уходишь с полпути. Полпути — половина нашего уговора.
— Справедливо, согласна. Гонорар целиком плюс смерть — неподходящая оплата. Остановлюсь на половине, плюс жизнь.
— Лучше бы ты осталась со мной. Ты мне ещё пригодишься. И покуда Орсо жив, безопасности тебе не видать…
— Тогда уж постарайся прикончить гада, ладно? Только без меня.
— Тебе решать. — Монза полезла в недра куртки и достала оттуда плоский кожаный кисет, слегка залитый водой. Она дважды развернула его и вынула из него бумагу, намокшую в одном уголке, испещрённую вычурными письменами. — Больше половины нашего уговора. На самом деле пять тысяч двести двенадцать серебренников. Трясучка нахмурился. Он по прежнему не понимал, как можно такую массу серебра превратить в клочок бумаги.
