Вот вошел Гэвин в рай, оглядывается по сторонам: что бы украсть, чем бы поживиться, где бы учинить изрядную шалость. Но кругом чистота, красота — и скучно стало Гэвину. Не радуют его ни красивые цветы, ни плоды, ни удивительные животные, из которых самое поразительное — камелеопард, коего, как говорят, Господь Иисус Христос сотворил для своей Пречистой Матери, дабы развеселить ее.
Пакостное сердце Гэвина не желало всей этой красоты, а меньше всего хотелось ему, чтобы его любили, потому что на добрые чувства положено отвечать столь же добрыми чувствами. У Гэвина же все люди вызывали одну только досаду.
Поживиться в раю оказалось нечем; злых шуток Гэвина никто из райских обитателей не понимал, а от сладкого запаха здешних цветов у него першило в горле и закладывало нос. Наконец уселся Гэвин в сторонке и жалобно заплакал.
Вот подходит к нему сама Пречистая Дева. Жаль ей стало плачущего Гэвина, она спросила: «Отчего ты рыдаешь так горестно?» Гэвин захотел соврать — и не смог, впервые в жизни ответил правду: «Оттого, что скверно мне здесь; но в аду, говорят, и того хуже — как бы мне вывернуться? Совсем стала невыносимой моя жизнь после того, как я умер». — «Как же ты попал в рай? — удивилась Пречистая. — Если тебе здесь скверно, стало быть, ты большой грешник и никак не хотел раскаяться. Таким, как ты, самое место в аду. Но ты прав: в аду еще хуже».
Гэвин вздохнул и сказал: «Я сумел обмануть и ангелов, и апостола Петра — вот как я проник сюда. Единственное живое существо, которое мне обмануть не удалось, — это я сам, и все во мне вопит и противится здешнему житью-бытью».
Тогда Пречистая ему улыбнулась и сказала: «Вижу я, как трудно тебе дается правда, ведь ты известный враль! Пока никто нас с тобой не видит, давай поступим так: я тебя отправлю на землю, а ты уж определись, чего тебе больше хочется — вернуться ко мне или отправиться к своим собратьям на раскаленную адскую сковородку!»
И с тем проснулся Гэвин в собственной постели. Кругом — друзья и недруги, родственники и соседи, кредиторы и должники, законные дети и незаконные, любовницы его, две сестры и одна жена, — словом, все, с кем Гэвин когда-либо имел дело. И все кричат, ругаются между собой, делят его наследство.
Тут Гэвин как откроет глаза, как рявкнет: «Я жив, негодяи! Убирайтесь из моего дома и от моей постели!» И вскочил.
Они разбежались в ужасе… Только жена осталась и двое детей: один законный сын, а другой — незаконный. Они спросили: «Как же так вышло, что ты был мертв, а теперь ожил?» Он ответил: «Я побывал в раю и предпочел вернуться на землю».
Жена сказала Гэвину: «Был ты вралем при жизни, остался таковым и после смерти…» И сколько Гэвин ни жил после этого, он всегда говорил правду, но ему никто не верил.
— А чем все закончилось? — спросил сир Ив, улыбаясь.
— Да чем все обычно заканчивается — тем и закончилось! — махнул рукой Эсперанс. — Помер Гэвин и едва не угодил в ад, потому что обманутые им однажды ангелы нипочем не хотели ему верить. И апостол Петр не желал второй раз пускать его в рай. Если бы не Пречистая Дева — гореть бы Гэвину в аду!
— Все-таки он выкрутился, — сказал сир Ив.
— А как же! — подтвердил Эсперанс. — Иначе история не имела бы смысла.
— И какой у нее смысл?
— Тот, что можно говорить правду — и тебе не будут верить; можно так искусно лгать — что обманешь даже ангелов; только себе самому солгать невозможно. Об этом стоит помнить, сир Ив, когда будете разговаривать с людьми.
— А, — сказал сир Ив. — Хорошо. Так я и буду отныне поступать.
И добавил:
— Раздобудь мне поесть, Эсперанс. Не хочу трапезничать с сиром Враном. Буду говорить с ним как с врагом — стоя.
Глава шестая
КОРАБЛЬ НА СУШЕ
Сир Ив лежал на кровати, которая когда-то, в детские годы, служила ему ложем, глядел в потолок и смутно грезил. То представлялся ему отец, покойный сир Ален, — каким грозным и чужим он казался; то вспоминался Эсперанс, только не нынешний, молодой, а тогдашний — с красной широкоскулой физиономией и пьяноватыми глазками; а то вдруг явился ему тот красивый старый еврей Мелхиседек.
Мелхиседек уверял сира Ива в том, что сир Вран — благороднейший из христианских рыцарей — спас его из рук разбойников. Тогда сир Ив поверил, потому что готов был верить всему доброму, что ни говорили о Вране. Теперь же правда прожгла сердце молодого сира де Керморвана, точно раскаленная игла. Потому что ему сделалось ясно — так ясно, как будто он прочел об этом в книге, — что тем разбойником, который захватил и пытал еврейского торговца, был сам сир Вран.
Тут дверь отворилась, и в комнате возник с большим блюдом — не Эсперанс, но Ян.
— А ваш-то аббат учинил жестокий набег на кухню, — сообщил Ян. — Стряпуха поначалу ни в какую: нет ни мяса, мол, ни хлеба — год голодный, наемники проклятые все пожрали… Но аббат — малый не промах. Как взревет: «Да я самой святейшей инквизиции слуга, а звать меня — святой отец Аббе, хоть папу Римского спросите! И покажьте немедля обвиняемой орудия пытки, дабы она прознала, что с нею станет, ежели не сознается!» Стряпуха тут завыла страшным голосом и пала наземь бесчувственно. Я-то полагал всегда, что у этой женщины чувства отсутствовали изначала. Она ведь из утробы матери выбралась уже без всякого сострадания к ближнему, а с годами лишь укрепилась в жестокосердии. Однако выяснилось, что сыскался человек еще черствее душою, а именно — ваш аббат, мой господин. Ему-то и удалось одолеть злую стряпуху. После чего он громко запел воинственный псалом и принялся шарить по закромам, и отыскал там множество добра, и все это зажарил — вот, мой господин, кушайте!
Завершив тираду, Ян водрузил блюдо на кровать, сиру Иву на живот.
Сир Ив посмотрел на парня с любопытством.
— Отчего ты так весел, Ян?
— Сказать по правде, я украл с этого блюда кусок мяса и съел его; добрая еда сильно меня повеселила. Да здесь так много всего навалено, что вы, я полагаю, и не заметили пропажи.
— Для чего же ты открыл мне свое преступление?
— Чтобы быть перед вами кругом правдивым… Я ведь все равно проболтаюсь, вы и прогневаетесь, а мне это совсем лишнее.
— А что, тебе разве не доводилось лгать?
— Доводилось, но у меня имеется собственный способ сделать так, чтобы не уличили.
Жуя, сир Ив попросил:
— Расскажи.
Они с Яном были почти ровесниками, если не считать тех девяноста лет, оттого и сговорились так быстро.
Ян сказал:
— Если я что-то хочу скрыть, я это дело попросту забываю. И потом уж спрашивай меня, не спрашивай — все одно: никто не знает, ну, и я не знаю.
