- Ну ее, ведьму старую. У меня получше есть. Сегодня вечером Варька обещала зажарить двух гусей. Есть два пол-литра самогону. Во, погуляем! Пошли!
- Нет, я дежурю.
Это были русские казаки. В отдушину в стене были хорошо видны иx грубые крестьянские лица. Слышалась примитивная, деревенская речь.
Мне сразу вспомнились казаки царского времени. Черносотенная опора царя-батюшки нашего. Но эта были другие. Те, царские казаки, наверное, уже умерли. Эти должны быть нашими, советскими. Значит, их тоже в школе учили любить свою родину и быть патриотами. Не верится, чтобы они были сознательными врагами своей родины в столь грозное для всех нас время. А может быть, это обиженные, а потому озлобленные люди? Люди, которые взяли оружие нашего общего врага для того, чтобы рассчитаться с советами за прошлые обиды? Сводят счеты? Вряд ли. Эти не из тех. Эти просто тупые и жадные крестьяне. Вряд ли кто из них интересовался большим, чем собственный свинарник. А я, по своей неопытности, пытаюсь разгадать суть их идейного несогласия. Не слишком ли высоко оценил я их, подходя к казакам со столь высокой меркой? Их мозги тверды. Они словесные воздействия воспринимают слабо. Может быть, лучший способ воздействия на них, это кнут да дубинка? Как для скота! А, может быть, как раз все наоборот. Может быть, они жили трудно, и теперь хотят пожить чуточку получше? И потому в мутной воде настоящих событий ищут свою судьбу своими путями? Черт их разберет, что они за люди!
Через некоторое время открылась дверь, и в сарай солдат бросил соломы. Женщина, пришедшая с солдатом, поставила на пол в чашке вареной картошки.
- На вот, покушай, - сказала она, и дверь снова закрылась,
Да, теперь я, как настоящий арестант. Вот здорово! Им я еще не был. К ночи в дверь втолкнули белобрысого паренька лет двенадцати-тринадцати. Он молча лег в угол на солому и не хотел отвечать ни на какие мои вопросы.
- Все-таки ты чего-нибудь да натворил, - сказал я. - Просто так сюда не попадают.
- Ничего я не натворил, - произнес мальчуган. - И снова замолчал.
Через некоторое время он заговорил сам.
- Мой брат в лесу в партизанах.
После этого он свернулся комочком в уголке, и на всю ночь до утра не было сказано ни слова. Утром казак открыл дверь и вывел паренька из амбара. Через открытую дверь был виден двор. Там, на больших весах, на которых взвешивают мешки с зерном и мукой, сидел с засученными рукавами немец. Рядом стояла молоденькая девушка, переводчица. По-видимому, из бывших школьников-старшеклассников. Она переводила разговор. После нескольких вопросов немец внезапно рассердился. Он почему-то стал кричать, топать ногами. Потом, размахнувшись, ударил мальчика кулаком по голове. Тот не удержался, упал. Немец еще больше разозлился. Он звонко ругался и топтал упавшего мальчика сапогами. Первое время мальчик отчаянно кричал, чего-то говорил, оправдывался. Потом крика стало не слышно. Он уже не кричал и только машинально руками старался прикрыть от ударов голову. Поодаль стояли казаки и наблюдали за происходившим и спокойно разговаривали. Русская девушка-переводчица на избиение смотрела безразлично, как на что-то обычное и никак не реагировала. Будто немец выбивал ковер, а не человека.
Я подумал: 'А еще говорят, будто все девушки бывают робкие, нежные, и от страха они визжат'. Эта переводчица была скорее дьявол, а не девушка.
Потом мальчик перестал защищать и голову. Казалось, что он уже умер. Окровавленного, с распухшим лицом, за руки и ноги казаки втащили мальчика в амбар и бросили в угол на солому. Настал мой черед.
- Выходи, - смущенно сказал казак мне.
По-видимому, немец перестарался в обращении с мальчиком и казак, чтобы не походить на немца, старался походить на человека. Я был под впечатлением всего виденного и, выходя из амбара, мысленно готовился к самому худшему. Если они так дико расправились с мальчиков лишь только за то, что его брат был в партизанах, то что они сделают со мной, которого они считают за настоящего партизана? Немец теперь сидел на весах, тяжело дышал и вытирал пот с лица. Когда я подошел к весам, тот на меня посмотрел безразлично. Спрятав носовой платок, задал вопрос, который старательно перевела русская девушка-переводчица. Вопросы были обычными:
- Кто ты и откуда будешь? За что тебя посадили в амбар?
Я отвечал по-русски, а девушка переводила на немецкий. Короткие предложения она переводила легко и быстро, но трудные, а особенно длинные, затруднялась. Немец, по-видимому, не все у нее понимал и те же вопросы задавал снова. В школе я хорошо учился по-немецки. Помимо школьных занятий, самостоятельно дома читал разные книжечки по-немецки и разговорную речь иногда понимал вполне удовлетворительно. В данном случае разговор немца с переводчицей понимал хорошо. Когда немец задал следующий вопрос, я, не дожидаясь переводчицы, ответил на него по-немецки сам. Немец от удивления вначале несколько раз переспросил:
- Что-что? Ты сказал по-немецки!?
Лицо его, вначале скучающее и злое, теперь повеселело. Он стал хлопать меня по плечу и приговаривать:
- Хорошо, это хорошо, что ты говоришь по-немецки. Откуда ты знаешь немецкий?
- Был студент, - соврал я. - Война нарушила учебу. Был в плену, меня отпустили, как малолетнего. Теперь иду домой, но ваши солдаты не пропускают. Говорят, здесь где-то партизаны.
Немец не столько вникал в смысл моего рассказа, сколько рад был поговорить на своем родном языке. Наверное, в начало он принял меня за обычного местного жителя. Теперь же он был весел и всему охотно верил. Служба и партизаны для него стали чем-то второстепенным. Из планшета он вынул немецкий учебник алгебры.
- Вот смотри, - сказал он. Я тоже был студент. Проклятая война все сломала.
Он на бумажке карандашом записал многозначное число и спросил, смогу я извлечь из него квадратный корень? Я извлек. Немец был еще в большем восторге.
- Гут, гут, - повторял он, похлопывая меня по плечу. Наверное, немец хотел казаться добрее, чем был да этого. Он опросил:
- Кушал ли я сегодня?
- Ещё нет, - сказал я.
Казаки по его приказу принесли хлеб, масло. Немец сказал, что через лес в Брянск я не пройду. Там партизаны. И он пообещал с первым же случаем отправить меня в Брянск к моим родственникам. Теперь у немца было хорошее настроение, и он много рассказывал о себе, о доме, о своей семье. Понимал я у него не все, но чтобы продлить ему хорошее настроение, делал вид, что понимаю. Когда же действительно чего-нибудь понимал, то глубокомысленно поддакивал или же сам переспрашивал. Потом он из кармана френча достал пачку отличных фотографий и стал оказывать их мне. На фото были его мать, отец, сестра и еще многие кто-то. Сам он был холост. Показывая свои фотографии, все время произносил немецкое выражение 'шайзен криег', что примерно соответствовало русскому 'война говно'.
